Сопковидная насыпь близ урочища Плакун в Старой Ладоге: социокультурная позиция в «блоке» погребальных традиций Северного Поволховья
Н. И. Петров
— ...Это неправильная могила, — сказал я.
— Если вдуматься, так все могилы неправильные, — сказал он.
— Нет, — сказал я. — Есть могилы правильные и неправильные,
все равно как умереть можно вовремя и не вовремя.
Рэй Брэдбери. Машина до Килиманджаро.
Разнообразие погребальных традиций населения Северного Поволховья в.эпоху раннего средневековья не раз отмечалось исследователями. Очевидной представляется их связь с различными этносоциальными Группами, U качестве одной из наиболее ярких иллюстраций подобного различия можно, пожалуй, рассматривать покос «противостояние» курганного могильника в урочище Плакун, являвшегося в 860-х—950-х гг,2 местом захоронения представителей военно-административного аппарата княжеской власти, и монументальных погребальных насыпей, связанных с местной племенной верхушкой, — сопок.' При этом, важно отметить, что проблема изучения соотношения различных погребальных традиций (и, соответственно, их предметного воплощения — погребальных сооружений) зачастую непосредственно связана с необходимостью выявления их этносоциальной/ социальной «приуроченности». «Тенденция к упорядочению обрядности, — справедливо заметил В. Я- Петрухин, — связана с формирующим влиянием социальной структуры на погребальный культ».4 Это обстоятельство вызывает, в свою очередь, необходимость выделения «социологически детерминативных типов ритуала».5 Определение позиции каждого такого типа в том или ином территориально-хронологическом «блоке» погребальных традиций в целом дает возможность реконструкции структуры их соотношения.
В рамках отмеченного выше «противостояния» курганного могильника в урочище Плакун и сопок, расположенных в ближайшей округе Старой Ладоги, чрезвычайно любопытной представляется позиция сопковидной насыпи близ урочища Плакун (рис. 1, раскопки В. А. Назаренко 1971 г., Е. Н. Носова 1972—1973 гг). Подробная публикация результатов раскопок" дает возможность предельно кратко остановиться здесь на основных особенностях данного погребального сооружения.
Основой для возведения сопковидной насыпи послужил уплощенный, овальный в плане курган, содержавший три погребения IX в. по обряду трупосожжения на стороне (рис. 3). Курган был сооружен по принципу горизонтально-вертикального сочленения нескольких секций, каждой из которых соответствовало одно погребение.7 Е. Н. Носов справедливо, на мой взгляд, включил первоначальную погребальную насыпь в этносоциально-топографический «контекст» курганного могильника в урочище Плакун, несмотря на ряд «ярко выраженных индивидуальных черт», отличающих ее от «всех прочих скандинавских курганов Плакуна». Впоследствии на месте первоначального кургана была возведена насыпь высотой около б м, в верхней части которой располагалось погребение-трупоположение на помосте из корабельных досок, сопровождавшееся богатым инвентарем и захоронением двух коней
Однако, важно отметить, что сам по себе процесс («технология») строительства высокой насыпи близ урочища Плакун однозначно соотносится с «технологией» возведения сопок — наращивание высоты погребального сооружения производится за счет периодического насыпания кольцевых или полукольцевых (подковообразных) валиков с последующим заполнением грунтом пространства внутри очередного валика. Подобный процесс возведения сопок не раз фиксировался в ареале их распространения, в том числе — в Северном Поволховье. Наличие аналогичных конструктивных элементов в рассматриваемой сопковидной насыпи маркировано прослеживаемыми в размерах сегментовидными в сечении прослойками коричневой глины, иногда — с гумусными включениями. Данное обстоятельство (с учетом размеров погребального сооружения) не позволяет выносить, по крайней мере, «технологический» аспект позиции последнего за пределы собственно сопочной традиции.
С другой стороны, бесспорной представляется связь погребенных в сопковидной насыпи с этносоциальной группой населения Ладоги, оставившей курганный могильник в урочище Плакун: речь идет о «ладожско-новгородской Руси, возглавляемой Рюриком и Игорем-Олегом».17 Таким образом, в первом приближении можно говорить о некоей «промежуточной» позиции сопковидной насыпи, занимаемой ею по отношению к погребальным традициям воплощенным в курганах Плакуна (сходный этносоциальный статус погребенных), с одной стороны, и в сопках Северного Поволхо-вья (сходная «технология» возведения) — с другой.
Конкретизация рассматриваемой позиции данного погребального сооружения, на мой взгляд, напрямую связана с чрезвычайно перспективной возможностью сопоставления сопковидной насыпи и курганного могильника в урочище Плакун с тенденциями развития собственно скандинавских погребальных традиций IX—X вв. Правомерность подобного сопоставления вряд ли может вызывать сомнения. Стоит, однако, подчеркнуть, что речь здесь может идти лишь о сопоставлении тенденций развития погребальных обрядов; региональная историко-культурная специфика Северного Поволховья исключает возможность поиска каких-либо однозначных соответствий.
«Социологически детерминативным типом ритуала» в Скандинавии IX в. выступают, по Г. С. Лебедеву, погребения по обряду трупосожжения на месте в ладье, с захоронением останков в урне или на кострище под курганной насыпью (иногда с каменной оградкой по основанию) с сопровождающим погребальным инвентарем (тип Bi-г). По мнению исследователя, подобные захоронения отражают погребальный обряд «новых общественных сил» — дружин викингов.18 Данному типу скандинавских погребений полностью соответствует значительная часть курганов, исследованных в урочище Плакун-19 Помимо чисто типологического и хронологического соответствия, очевидным представляется и соответствие этносоциального «статуса» рассматриваемых погребальных сооружений. Однако, гораздо более любопытным, в рамках подобного сопоставления, является трупоположение в верхней части сопковидной насыпи.
Типологически данное погребение (вне связи с погребальным сооружением в целом) безусловно соотносится лишь со скандинавскими погребениями типа F — трупоположениями в камере со специальным уступом для захоронения верхового коня, часто — с сопровождающим женским погребением, под курганной насыпью, с разнообразным погребальным инвентарем. Появление подобной традиции в Скандинавии относится к X в.20 На опубликованном Г. С. Лебедевым схематическом разрезе погребения типа F умерший находится в сидячем положении (рис. 2).21 В связи с этим необходимо отметить, что, по -подсчетам исследователя, известно «примерно равное число достоверных случаев» захоронений в положениях «сидя» и «лежа» среди погребений данного типа." Однозначное же определение положения захоронения умершего в верхней части сопковидной насыпи близ урочища Плакун в силу чрезвычайно плохой сохранности погребения не представляется возможным
С другой стороны, совершение данного погребения на помосте из корабельных досок (борт ладьи?) связывает его и с иной скандинавской традицией — трупоположением в ладье в грунтовой могиле, с сопровождающими захоронениями лошадей и собак, инвентарем (тип Bg). Этот тип погребений также получает распространение в Скандинавии в X в.. При этом важно отметить тесную связь, прослеживаемую между данными типами — F и Bg. По мнению Г. С. Лебедева, подобная ситуация в развитии погребальной обрядности X в. связана с тем, что «на основе слияния нового слоя вооруженного населения со старыми «династиями» образуется особая, вероятно господствующая группа». Традиция погребений в камерных могилах (тип F) выступает при этом в качестве «социологически детерминативного типа ритуала» для поздней стадии эпохи викингов (X—XI вв.) и соотносится с королевскими дружинами, формирующимися на основе дружин викингов.
Полагаю, что существование некоторых типологических несоответствий трупоположения в вершине сопковидной насыпи близ урочища Плакун сходным типам погребений в Скандинавии (и прежде всего — отсутствие погребальной камеры) непосредственно связано с «включением» данного погребения в «контекст» погребального сооружения, соотносимого с традицией возведения сопок (см. выше). Причем последнее, судя по всему, не имеет в рассматриваемый период полных (т. е. «погребение + погребальное сооружение») аналогий в Северной Европе. Таким образом, данная сопковидпая насыпь может рассматриваться как отражение процесса синтеза традиции сооружения сопок и, развивающимися в едином ритме со скандинавскими, погребальными традициями «ладожской Руси», получившими свое первоначальное предметное воплощение в курганах Плакуна. В связи с этим, чрезвычайно любопытным представляется размещение трупоположения на вершине сопковидной насыпи, что, в свою очередь, вызывает отдаленные ассоциации с так называемыми «поверхностными» захоронениями по обряду трупосожжения на стороне в сопках- Напомню, что подобные погребения в свете последних исследований выступают в качестве одной из наиболее ярких особенностей сопочной традиции.
Попутно, необходимо также отметить, что сам Г. С. Лебедев предполагал наличие ладьи на вершине рассматриваемой сопковидной насыпи; захоронение же двух коней находилось, по мнению исследователя, у форштевня судна. Неправомерность данного предположения убедительно показал Е. Н. Носов.
Синтезные .варианты, подобные охарактеризованному выше, были, характерны для самых разных культурных традиций формирующихся в этот период раннегородских центров, каковым безусловно являлась в IX—X вв. Ладога. «Гибридизация» культуры господствующих слоев общества раскрывается как особая качественная характеристика раннефеодальной культуры». Таким образом, выяснение позиции сопковидной насыпи близ урочища Плакун в «блоке» погребальных традиций Северного Поволховья было бы неполным без обращения к историко-культурной подоснове отмеченного выше синтезного процесса.
Итак трупоположение в вершине сопковидной насыпи маркирует собой начало процесса восприятия на рубеже IX—X (в начале X) вв. представителями военно-административного аппарата княжеской власти в Ладоге («ладожская Русь») местной (по отношению к последним) сопочной погребальной традиции. Это предположение выглядит еще более вероятным с учетом того, что в 950-е гг. курганный могильник в урочище Плакун прекращает свое функционирование. Однако, очевидно, что представители отмеченной этносоциальной группы .населения, видимо, продолжали пребывать, умирать и хоронить умерших в Ладоге и в более позднее время. В рассматриваемом же случае сам по себе ритуал погребения пока еще продолжает отражать собственно североевропейские тенденции развития обрядности, однако, «технология» возведения насыпи, местоположение захоронения в ней свидетельствуют о некоем «растворении» погребальной субкультуры «ладожской Руси» в сопочной традиции.
В целом, причины отмеченного выше процесса следует, надо полагать, искать в широко распространенных в рассматриваемую эпоху представлениях о некоей социальной престижности высокой погребальной насыпи. Это обстоятельство не раз . отмечалось исследователями в отношении сопок, являвшимися погребальными сооружениями, связанными с представителями социальной верхушки ВОЗВОДИВШИХ их коллективов. Аналогичные причины приводили в некоторых случаях к появлению под влиянием сопочной традиции высоких погребальных насыпей в составе курганных могильников так называемой «культуры псковско-боровичских длинных курганов».31 Думается, однако, что утрата «ладожской Русью» своей самобытности на уровне погребальной субкультуры связана и с определенными трансформациями на рубеже IX—X вв. социально-политической структуры северно-русского протогосударственного организма. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и кратко осветить основные, на мой взгляд, этапы формирования последнего.
Предпринятый мною ранее анализ процесса сложения первоначальной протогосударственной структуры в Повол-ховье, маркированной системой укрепленных поселений в этом регионе, позволил связать начало ее формирования с рубежом VIII—IX вв., а возможно — с первым десятилетием IX в.82 Центр рассматриваемой структуры, вне всяких сомнений располагавшийся в Северном Поволховье, соотносится с IV строительным ярусом Земляного городища Старой Ладоги, датирующимся 810—840 гг. (Здесь и далее используется ярусная стратиграфия поселения на месте Земляного городища по С. Л- Кузьмину и А. Д. Мачин-ской33). Доминирование в вещевом комплексе IV яруса элементов, связанных с лесной зоной Восточной Европы и практически полное отсутствие в нем вещей, указывавших бы на постоянное пребывание здесь скандинавов, позволяет условно охарактеризовать изначальный этносоциальный облик волховского протогосударства как «словенский». Видимо, именно с этим этапом и следует связывать начало массового распространения в данном регионе традиции сооружения сопок — к числу сопок Северного Поволховья, сооружение которых началось не позднее VIII в., В. П. Петренко отнес лишь две насыпи: 14—11 из северной группы сопок в урочище Победище и 5—III из южной группы сопок между Старой Ладогой и д. Велешей.
Полностью соглашаясь с возможностью привлечения сведений Вертинских анналов (839 г.) для характеристики волховской протогосударственной структуры,86 отмечу, что, на мой взгляд, утверждение этносоциума Rhos в Поволховье соотносится лишь с V ярусом Земляного городища, нижняя хронологическая граница которого связана с временным интервалом 838 (!) — 845 гг. (Условная датировка яруса в целом: 840 — около 865 гг.). В пользу подобного соотнесения говорит как фиксируемый по материалам V яруса значительный приток населения из Скандинавии, так и отмеченный выше характер вещевого комплекса IV яруса." При этом, важно отметить, что летописные тексты, повествующие о сборе дани варягами со словен, живущих на побережье озера Ильмень (859 г.), в целом, не противоречат известию Вертинских анналов — основная масса словен действительно, надо полагать, была вытеснена в конце 830-х гг. из Северного Поволховья выходцами из Северной Европы. Учитывая различное происхождение указанных источников, я считаю вполне возможным допустить связь данных сообщений с одними и теми же историческими реалиями.
В связи с этим, любопытным представляется соответствие значительного большинства групп сопок Северного Поволховья поселениям ладожской округи. Непосредственно с центром волховского протогосударства — Ладогой — соотносится, пожалуй, лишь северная группа сопок в урочище Победище, состоявшая из четырех насыпей. Таким образом, основная масса сопок связана в этом регионе с поселениями, возникающими в период существования «словенского» протогосударства.
Принципиальные изменения структуры севернорусского социально-политического организма связаны с действиями Рюрика, призванного на основе договора местной племенной верхушкой после изгнания Rhos/варягов, и его преемника Олега. Именно в этот период происходит, видимо, внедрение в состав военно-административного аппарата «ладожско-новгородской Руси» какой-то (надо думать, более или менее значительной) части местных («словенских») социальных лидеров. Дальнейшие военно-политические акции Олега (поход 882 г.) приводят к окончательному включению волховской водной артерии в систему коммуникаций общегосударственного значения (так называемый «Путь из варяг в греки»), что безусловно делает данный процесс гораздо более интенсивным. В контексте этого процесса и следует рассматривать маркированное трупоположением (890-е—920-е гг.!) в вершине сопковидной насыпи близ урочища Плакун восприятие «ладожской Русью» традиции сооружения сопок. Общая направленность подобного восприятия («ладожская Русь» ориентируется на погребальные традиции местной племенной знати, а не наоборот) связана, как мне кажется, не столько с так Называемой «лидирующей» ролью местной («словенской») социальной верхушки, сколько с отмечавшейся выше некоей престижностью высокой погребальной насыпи.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 15.07.09 11:24. Заголовок: Захоронение воина с ..
Захоронение воина с конями на вершине Плакунской сопковидной насыпи в свете погребальных традиций викингов
К. А. Михайлов
С момента раскопок погребения с двумя конями на вершине плакунской насыпи в 1971 г., его полной публикации Е. Н. Носовым в 1985 г. и вплоть до настоящего времени к проблеме интерпретации этого захоронения археологи возвращались неоднократно. Несмотря на то, что в разные годы по этой проблематике уже было высказано несколько различных суждений, сложный и неоднозначный памятник оставляет место для нового своего прочтения.
На вершине насыпи, в осыпях в обрезе склона, после грабительских раскопок было открыто погребение по обряду ингумации. В нем зафиксирован слой древесного тлена с остатками деревянных плашек. Там же находились отдельные кости скелета погребенного. К востоку от них, вне тлена, обнаружены скелеты двух коней, которые располагались по линии север — юг, головами на юг.
Среди ребер одного коня и у ног другого были обнаружены два железных ледоходных шипа. У ног погребенного, компактно, в непотревоженном виде, остриями на север лежали 14 наконечников стрел. Сами условия этой находки говорили о нахождении стрел в колчане или связке. Гак же при погребении найдены семь узких железных пластин — фрагменты оковок деревянного ведра, две заклепки и бусина желтого стекла. Большинство находок происходит из переотложенных слоев или грабительских ям: костяное острие с навершием в виде дракона или волка, бронзовая пряжка трапециевидной формы с циркулярным орнаментом, две серебряные с позолотой бляшки с тремя лепестками и одна в форме стилизованной звериной морды, устройство, состоящее из железного кольца и закрепленного в нем подвижного штыря, нож с серебряной обмоткой деревянной рукояти, обломок ледоходного шипа, три ладейные заклепки, оковки ведра, обломок витого железного предмета с петлями на концах (скорее всего — фрагмент удил), обломки железных пластин с заклепками. Кроме того, к инвентарю этого погребения можно отнести вещи, найденные на склоне насыпи под дерном в 1972 г.: серебряную бляшку в форме стилизованной звериной морды, обломок ножа, пять ладейных заклепок и два гвоздя.
В 1977 г. Г. С. Лебедев предположил, что это захоронение было совершено в корабле с конями у форштевня. Е. Н. Носов опроверг это мнение и, в свою очередь, выдвинул версию, что погребение с конями совершено на помости из корабельных досок или части борта ладьи. Он же связал обряд погребения со скандинавскими традициями и датировал его X в.
Однако, ни в скандинавских, ни в древнерусских, ни в каких-либо других могильниках балтийского региона подобных погребений на помостах мне обнаружить не удалось. Тогда к кругу каких погребальных сооружений можно отнести плакунское захоронение?
После изучения всей полевой документации, сохранившихся вещей, всех вероятных аналогий можно сделать вывод, что это скандинавские камерные погребения с конем (по А. С. Грёслунд) или тип F (по Г. С. Лебедеву). В пользу этого утверждения можно привести ряд особенностей данного захоронения, которые в полном объеме характерны только для камер.
Так, при раскопках 1971 г. в разных частях могилы были зафиксированы три прослойки древесного тлена, разделенные прослойками глины. На разрезе насыпи по линии север — юг (и на полевом чертеже, и в публикации) заметно, что погребение находилось в яме глубиной около 0,4 м и длиной около 3 м. На том же разрезе насыпи зафиксирована деревянная конструкция «помоста», которая прогибается от краев к центру ямы.
Как мне кажется, эти факты свидетельствуют о том, что в насыпи находилось объемное деревянное сооружение, а не плоский помост. Так же сами размеры могилы очень близки к размерам погребальных камер. Небольшое количество заклепок и гвоздей, скорее всего, служило для скрепления частей погребального сооружения, но могло находиться и в корабельных или тележных досках. Положение коней вне древесного тлена можно объяснить тем, что они находились между стенками камеры и ямы. Примеры подобного расположения коней в погребении известны в могильниках Бирки, кургане № 17 могильника «в Березках» в Чернигове и некоторых других.
Показателен и состав погребального инвентаря, в котором соседствуют вещи как западного, так и восточного происхождения. По тем остаткам вещевого набора, которые дошли до нас, можно говорить о присутствии в этой могиле богатого набора снаряжения всадника и коня, набора оружия, ведра. Присутствие набора из нескольких видов вооружения вероятно потому, что в X в. стрелы обычно не встречаются обособленно, без других типов оружия.
Все это, наряду с объемной погребальной конструкцией из дерева, захоронением двух целых коней с ледоходными шипами у копыт, скорее всего, указывает на скандинавские погребения в камерах как на единственный приемлемый крут аналогий для плакунского захоронения. Среди довольно многочисленной группы камер, где конь находится не в ногах, а рядом с умершим, можно назвать погребение IV могильника Рекста (Швеция), Ц — 191 и 255 в Гнездово, захоронение у д. Гущино под Черниговом.
Еще один вопрос, который возникает в связи с этим захоронением — почему оно оказалось на вершине высокого кургана, а не в материковой яме под едва заметной насыпью. В 1985 г. Е. Н. Носов предположил, что особенности сооружения плакунской насыпи и верхнего погребения связаны с влиянием ладожского населения, сооружавшего сопки, хотя признать типичной сопкой эту насыпь отказался. Он склоняется к признанию смешения в ее обряде сопочных и скандинавских традиций. Развивая эту точку зрения, Н. И. Петров пишет, что сопковидная насыпь явилась результатом «восприятия ладожской Русью традиции сооружения сопок... и смешением скандинавской и словенской погребальных традиций, примером слияния двух социальных
групп».
Однако, следует вспомнить, что традиция сооружения высоких погребальных насыпей на севере Европы не являлась монополией населения Культуры Сопок. Начиная с А. Л. Спицына в историографии существует «северная (скандинавская) версия» происхождения ладожских сопок, которую активно поддерживают В. Я. Конецкий и Д. А. Мачинский. В Скандинавии высокие курганы очень широко представлены как во время переселения народов, так и в эпоху Венделя (см: М. Мюллер — Вилле). После Венделя этот обряд сохраняется в виде немногочисленных высоких курганов с богатым инвентарем, которые принадлежали высшему слою скандинавской родовой аристократии (курганы в Хедебю, Ладбю, Гокстаде и др.). В этом контексте высокая плакун-ская насыпь, которая занимает иной, чем сопки, природный ландшафт, связанного скандинавским могильником в урочище Плакун, содержащая в себе чуждые сойкам погребальные традиции, скорее всего, связана именно со скандинавской традицией сооружения высоких элитных курганов. Одной из возможных аналогий плакунской насыпи может оказаться северный курган или курган Тюры в Эллинге (Дания). Эта насыпь была сооружена на небольшом кургане эпохи бронзы, а внутри кургана находилась погребальная камера с остатками богатого инвентаря. Кроме погребений в камере и высоких насыпей, эти два захоронения сближает и тот факт, что в обоих случаях на уже готовую курганную насыпь установили камеру, а затем насыпь досыпали.
По датировке плакунского погребения сказать можно немного. Так, О. И. Богуславский и А. Д. Мачинская предложили для него дату между 890 и 920 гг., на основании присутствия в курганах Юго-Восточного Приладожья отдельных типов вещей из плакунского комплекса. Эта дата представляется спорной хотя бы потому, что предложенная хронологическая шкала О. И. Богуславского создавалась для изолированного региона со специфическими памятниками, а для датировки данного захоронения требуется привлечение материалов классических могильников эпохи викингов. Так как в Скандинавии подобные погребения датируются первой половиной — серединой X в., а в древнерусских «дружинных» некрополях существуют камеры с конем второй половины X в., то для узкой даты оснований пока нет.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 15.07.09 11:31. Заголовок: Нетипичные элементы ..
Нетипичные элементы в средневековой погребальной обрядности Новгородской Земли
В. В. Мильков
В 1980—1992 гг. в бассейне рек Меты и Сяси исследовано несколько средневековых могильников, раскопки на которых проводились большими площадями. На этой территории на смену трупосожжениям пришло несколько типов захоронений: жальничные погребения (д. Бор Окуловского р-на) и грунтовые могильники, не имевшие никаких внешних признаков (д. Заручевье Окуловского района, д. Дрегли Любытинского р-на). Оба типа захоронений соседствуют с курганными могильниками, содержащими трупоположения в ямах. При этом есть основания говорить, что грунтовые погребения были синхронны подкурганным. По крайней мере, один и тот же инвентарь фиксируется под курганами и в грунтовых захоронениях у д. Заручевье и у д. Дрегли. Он датируется XI и, возможно, началом XII столетия. Жальничные находки датируются XI—XII столетиями. В процессе раскопок перечисленных объектов среди типичных для данной категории памятников захоронений встречаются весьма необычные элементы ритуала, которые требуют осмысления.
В 1983 г. на жальнике у д- Бор в ряду обычных жальничных могил, обложенных валунными обкладками из массивных крантийных валунов, расчищено два погребения в слое золы и угля (раскоп II 1983 г., погребения 4, 5). На поверхности эти погребения были обложены валунным венцом прямоугольной формы, размерами 3—3,6X3 м. Посредине коллективная оградка была символически разделена пополам рядом камней, располагавшихся у самой поверхности (рис. 1). Внутренний периметр оградки был заполнен светлым песком. Толщина заполнения равна высоте валунной обкладки: 0,5—0,6 м. Под этим заполнением, непосредственно на материке, залегал слой золы и углей толщиной 0,1 — 0,5 м. Ниже зольного пятна, по внутреннему периметру оградки, открылась общая для обоих погребений яма, заполненная серым рыхлым песком, смешанным с угольками и золой (рис. 1). Размеры ямы 2,2X2,6 м, углубление в материк 0,6 м. В месте расположения костяков прослеживаются небольшие углубления (до 0,1 м). Размер углубления вокруг погребения 4—0,9X1.8 м. Все внутреннее пространство заполняет слой углей. По периметру ямы расчищены небольшие головни от легкой сгоревшей деревянной конструкций.
Среди золы и углей расчищен детский костяк плохой сохранности в положении на спине, головой на ЮЗЗ. Длина костяка 1,2 м, в ногах в верхней части заполнения ямы расчищен развал кругового сосуда грубой выработки с примесью дресвы в тесте. Овальное плечико украшено ногтевыми насечками. Других находок нет.
Располагавшееся южнее захоронение 5 находилось в углублении 2,0Х0>7 м. Погребенный, от которого сохранился только череп и кости, также лежал в слое золы. Ориентация аналогичная погребению 4. У пояса с правой стороны обнаружен лож.
Восстанавливается следующая картина устройства захоронений: в какой-то момент функционирования могильника, во внутреннем периметре, объединявшем два захоронения, была выкопана небольшая котловимообразная яма, достигавшая уровня залегания погребенных, но на 0,05—0,1 м выше, чем донные части двух, располагавшихся пососедству, индивидуальных жальничных ям. В этот котлован была впущена легкая деревянная конструкция, разделенная перемычкой на две секции соответственно числу захоронений. Затем конструкцию сожгли, а зольный слой от нее перекрыл погребенных. Огонь был верховой, потому что сами костяки следы обжига на себе не несут. Однако от воздействия этого огня, а возможно еще и от повторного кострища на месте засыпанной сожженной конструкции, гранитные валуны коллективной обкладки жальника с внутренней ее стороны несут на себе следы обжига. По завершении огненного ритуала пространство в пределах выкопанной ямы было заполнено чистым песком, принесенным со стороны, а по поверхности выложен чисто символический ряд из небольших камней, размечающий деление оградки на части. Характерно, что с восточной стороны, в ногах у погребения 5 был поставлен столб, на месте которого расчищена яма, забутованная камнем.
В 1990 г. при раскопках грунтового могильника Заручевье VI в северо-западной части участка Б расчищено погребение 5 (№ 3 по сводной нумерации), которое было сооружено в яме, ориентированной по продольной оси с запада на восток (рис. 26). Яма эта имела неправильные очертания и неровные пологие" стенки, образовавшиеся в результате того, что засыпка ямы вскоре после совершения захоронения раскапывалась. Внешние размеры ямы 3.05Х 1>5—2,0 м, заглубление в материк 0,85—0,97 м. На дне ямы расчищены остатки костяка плохой сохранности, в положении на спине головой на запад. У правого плеча обнаружена половинка монеты, а в ногах горшок. С северной стороны ямы выкопана ' ступенька размерами 0,6X1,4—2,2 м, заглубленная на 0,5 м. После «распечатывания» могилы наверху был разведен огонь, от которого по периметру ямы и в верхней части ее заполнения фиксировались скопления угля и золы.1 На дне ступеньки и по верхнему краю могильной ямы под золь-но-угольными остатками фиксируются участки прокала. Параллельно южной кромке погребальной ямы, в 0,55—0,8 м от нее, в материке расчищен отпечаток сгоревшего бревна длиной 3,15 м, шириной 0,3 м, толщиной 0,15 м. Не исключено, что по периметру захоронения было возведено сооружение из дерева, которое, судя по отпечаткам бревна, могло иметь размер 3,2X3,2' м. Огонь был разведен после того, как по краям раскопанной могильной ямы было возведено массивное бревенчатое оновапие кострища, либо сооружение. После исполнения огненного ритуала яма была вновь засыпана, при этом сам погребенный воздействию огня не подвергался.
Могли ли во время огненного ритуала по периметру раскопанных ям возводить сооружения, или просто разводили большой костер? В пользу того, что над некоторыми из средневековых захоронений в определенных случаях возводились сооружения, говорит правильное расположение довольно крупных обугленных остатков, а главное, то обстоятельство, что на жальнике у д. Бор было открыто основание несожженной деревянной постройки, которая вместо каменного венца крепила небольшую песчаную насыпь над погребением (Раскоп I, 1983 г.). Деревянная конструкция находилась в ряду обычных жальничных могил, поэтому сам факт ее присутствия на жальнике говорит в пользу того, что аналогичные деревянные конструкции могли сооружаться и для проведения огненного ритуала.
"" В ходе раскопок этого уникального для жальника объекта выявлена следующая картина. Сначала между валунами обкладок фиксировалась небольшая расплывчатая насыпь прямоугольных в плане очертаний, которая по внешнему виду напоминала небольшой курган. После послойной расчистки участка было установлено, что насыпь состоит из перемешанного желтого песка и имеет наибольшую высоту в центре (0,5 м). Профиль насыпи — уплощенно-сегментовидный, длина 5 м, ширина 5,5 м. По зачищенному четко читалась могильная яма. По периметру вокруг ЯМЫ на фоне желтого песка в материке обозначились черЦые полосы шириной 0,2—0,3 м, периметрально окружавшие ПЯ1 но могильной ямы. Стенки ямы параллельны направлению полос (рис. 2а). При расчистке заполнения полос по всем их длине выбрано желобообразное углубление, заниженное от верхней границы материка на 0,1—0,2 м. Желобообра.ч-ные углубления, периметрально окружающие могильную яму, представляют собой отпечатки в материке нижнего венца бревенчатой конструкции, укреплявшей насыпь над могилою. Подтверждением тому является и прямоугольная форма насыпи, и отсутствие обычной в подобных случаях каменной оградки. Размеры сруба 4,0X3,2 м, ориентация строго по линии В—3. С востока конструкция имела скошенные углы. Рисунок отпечатка этой части конструкции в материке напоминает в плане апсидообразные очертания маленьких деревянных часовен. Внутреннее пространство сруба было заполнено песком. Таким образом, деревянная конструкция выполняла ту же роль, что и каменная оградка жальников, отличаясь от них несколько большими размерами. Высота стенок, судя по объему насыпи, составляла 0,5—0,7 м (если считать, что внутреннее пространство сруба заполнялось песком до самого верха). Внутри несожженной деревянной конструкции расчищена могильная яма 2,8X1 Дм, совпадающая по ориентации с осевой линией стен сооружения. Края ямы отвесные, глубина 0,2—0,4 м. На дне находился костяк, длина которого 1,8 м. Положение костяка на спине, головой на запад. Левая рука сложена в области таза, правая — вытянута вдоль туловища. У левого локтя обнаружены железные пружинные ножницы, на левой руке бронзовое ложновитое кольцо (рис. 2а).
Этнографам известны намогильные сооружения в виде жилищ на Русском Севере и в Поволжье.2 Независимо от размеров и конструктивных особенностей, намогильные жилища имели оконце и ВХОД во внутреннее пространство сооружений. Преобладала двускатная форма завершения построек (реконструкцию на основе этнографических материалов см. рис. 3). Последнее время домики мертвых фиксируются археологически на севере Восточной Европы. Традиция возведения построек над могилой сохранялась в средневековье.3 Возможно, с ней связаны многочисленные часовни на жальниках.
Реконструкция деревянной постройки над захоронением по материалам раскопа. Находки с жальника
Возведение своего рода жилищ-макетов можно предполагать и в вышеописанных случаях сожжения конструкций
над грунтовыми захоронениями. Необычность ритуала была 'связана, видимо, с каким-то экстраординарным обстоятельством, ибо конструкции возводились над раскопанными могилами и, в конечном итоге, сжигались.
Уникален случай фиксации средневекового обряда «выкапывания» покойника. Этот явно нехристианский обычай обличали Серапион Владимирский (в 1273 г.) и Максим Грек (в 1506 г.).4 При раскопках грунтового могильника у д. Дрегли Любытинского р-на среди захоронений, окруженных кольцевыми канавками, на участке А раскопа 1991 г. расчищено два погребения (№№ 28—29), охваченных единым кольцом (рис. 4). Диаметр кольцевой канавки (видимо, от оградки обозначавшей место захоронения) — 4,5 м. В южной части располагалась яма 2,26X0,47 м, глубиной 0,42 м. На дне лежал женский костяк в положении на спине головой на запад (погр. 28). В области таза расчищено бронзовое колечко и железный нож. Соседнее мужское погребение, располагавшееся к северу (№ 29), было устроено в яме, ориентированной с ЮЗЗ на СВВ. Западная половина ямы, имевшей размеры 2,55X0,72 м, потревожена перекопом, в)доль юго-западной пологой стенки которого расчищен костяк мужчины. При этом череп и верхняя часть грудной клетки находилась на уровне материка, а ноги, точнее коленная часть берцовых костей касались дна могилы, заглублённой на 0,44 м от поверхности. Голова и верхние ребра были смещены со своих мест в результате поздних перемещений прилегающего к поверхности грунта. Остальные кости лежали в анатомическом порядке. Положить их так на наклонной плоскости ямы можно было только в то время, когда плоть еще не распалась. Характерно, что границы перекопа ямы пришлись на коленный сустав, который был перерублен, а труп вытащен на поверхность, при этом в районе пояса сохранилось изначальное положение ножа на погребенном. Кости ног ниже колен залетают на своем месте в восточной части ямы. Археологическая фиксация обряда выкапывания покойника имеет дату па 1,5—2 столетия более раннюю, чем упоминание этого обряда Серапионом. Этнография фиксирует этот стойко державшийся обычай в XIX в.5
Думается, что все перечисленные выше как нетипичные для средневековых могильников ритуалы взаимосвязаны.
Такие действия с умершими, как выкапывание, частичное или полное сожжение и захоронение, направлены па обезвреживание покойника.6 Они обуславливались языческими воззрениями. Однако, в случаях с сожжениями сооружений это не были простые пережитки трупосожжения, а отражение более сложного воззрения на загробную жизнь.
1 Остатки огненного ритуала в виде зольно-угольных линз небольшого размера неоднократно фиксировались в других погребениях. Приблизительно каждое десятое грунтовое погребение на исследованных памятниках перекрыто кострищем, помещавшимся обычно в головах. Только на жальнике у д. Бор такой ритуал фиксируется один раз, и то за пределами могильной ямы.
2 О рубленых намогильных сооружениях см.: Маковецкий И. Заметки о памятниках деревянной архитектуры Поволжья // Сообщения Ин-лга истории искусств. Вып. 1. М., 1951. С. 47; Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1986.
3 В намогильном «струбце» нашел пристанище от преследователей князь Даниил Александрович (см.: Салмина М. А. Повести о начале Москвы. М., Л., 1964. С. 202).
4 Никоновская летопись // ПСРЛ. СПб., 1885. Т. 10. С. 151; Сочинения преподобного Максима Грека, изданные при Казанской Духовной Академии. Казань, 1862. Ч. 3. С. 170—171.
s См.: Зеленин Д. К. К вопросу о русалках (Культ покойников, умерших неестественной смертью у русских и у финнов) // Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре 1901—1913 гг. М., 1994. С. 247 и след.
"См.: Виноградова Л. Н. Чтобы покойник «не ходил»: комплекс мер в составе погребального обряда // Конференция «Истоки русской культуры (археология и лингвистика)». Тезисы докладов. М., 1993. С. 39—42.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 15.07.09 11:33. Заголовок: К проблеме интерпрет..
К проблеме интерпретации сопок Северо-западной Руси: летописные и фольклорные источники
Н. И. Петров
Наиболее убедительное определение «позиции», занимаемой сопками в «сети» погребальных Традиций населения Северо-Запада эпохи раннего средневековья, представлено в работах В. Я. Конецкого. Подобные насыпи рассматриваются исследователем в качестве монументальных сакрально-погребальных сооружений, связанных с представителями социальной элиты возводивших их коллективов. Традиция возведения сопок, сформировавшаяся в Северном Поволховье, получает широкое распространение на территории Северо-Западной Руси в IX—XI вв. В роли одного из основных индикаторов связи той или иной высокой погребальной насыпи с данной традицией выступает некая регулярность расположения различных ее элементов относительно вертикальной центральной оси всего сооружения в целом.1
Чрезвычайно ярко выделяющиеся на «фоне» иных погребальных археологических памятников Северо-Запада ово-им «монументальным своеобразием», сойки не раз «провоцировали» исследователей предпринимать попытки их сопоставления с сообщением вводной части Повести временных лет о традиции совершения погребений по обряду трупо-сожжения на стороне «на столпе на путех». («И. Радимичи и Вятичи и Северъ одинъ обычаи имяху, живяху в лесе, якоже [и] всякий зверь. [...] аще кто оумряше, творяху трыз-но надъ нимъ, и по семь творяху кладу велику и възложа-хуть и на кладу мртвца, сожьжаху, и по семь собравше кости, вложаху в судину малу и поставяху на столпе на путех, еже творять Вятичи и ныне. Си же творяху обычая Кривичи [и] прочий погании»2).
В 1868 г. А. Котляревский предположил, что слово «столпъ» в данном тексте означает погребальную насыпь («возвышение из земли и камней, высокая могила»).3 Впоследствии Н. Е. Бранденбург, опираясь на это соображение, счел возможным отождествить «столпъ» летописи с сопками Северо-Запада, которые «могут являться практическим осуществлением этого термина...»4 (Любопытно, что десятилетием ранее Л. К. Ивановский использовал рассматриваемое известие Повести временных лет в качестве эпиграфа к публикации результатов раскопок сопок на р. Ловать5).
Сравнительно недавно подобное сопоставление было вновь предпринято С. Л. Кузьминым. Поводом дли этого послужили материалы раскопок исследователем ряда погребальных насыпей, относящихся к сопочной традиции, позволившие принципиально уточнить наши представления о характере функционирования такого рода сооружений. Большая часть раскопанных к настоящему времени сопок (в свете указанных исследований), судя по всему, представляла собой насыпи, погребальные функции которых «реализовывались» лишь после их окончательного (или почти окончательного) возведения. Остатки кремаций на стороне помещались на вершины подобных сопок неоднократно и не единовременно, образуя так называемые «поверхностные захоронения». Таким образом, практически полностью сооруженная сопка какое-то время выступала в качестве действующего погребального объект1'.
«Помещение остатков кремации на вершины сопок, — отметил С. Л. Кузьмин, — вызывает ассоциацию с летописным рассказом о совершении погребений «на столпе на путех». Никакой аргументации, обосновывавшей бы эту «ассоциацию», исследователь не приводит, за исключением указания на то, что «датировка захоронений на вершинах сопок (X — первая половина XI, а возможно и весь XI в.) свидетельствуют о незначительном разрыве во времени между летописной записью (нач. XII в.) и реально бытовавшей традицией...»'.
На мой взгляд, рассматриваемое сопоставление ни в коем случае нельзя признать правомерным. Летописец недвусмысленно связывает погребения «на столпе на путех», прежде всего, с радимичами, вятичами, северянами и, возможно (?), кривичами.8 Говорить же о каком-либо соответствии территорий расселения данных этногрупп (даже с учетом «расплывчатости» их локализации) ареалу распространения традиции сооружения сопок не приходится. С другой стороны, в древнерусском языке слово «столпъ» и производные от него обозначают, как правило, различные деревянные или каменные сооружения — столб, ограду, стену, башню и т. п. Случаи использования данного слова для обозначения земляной (каменно-земляной) насыпи в древнерусских письменных источниках не известны.9 Видимо, ближе всего к истине стоят исследователи, полагающие, что в рассматриваемом летописном сообщении отразилась связь размещения остатков кремации с деревянными погребальными сооружениями — домовинами. Подобные конструкции (функционировавшие вплоть до XI в. включительно) и были выявлены при раскопках курганов, расположенных на территориях, соотносимых с областями расселения радимичей, вятичей и северян.10 Однако, стоит все же отметить, что поиск тех или иных соответствий летописным погребениям «па столпе на путех» среди погребальных древностей указанных регионов требует специального исследования.
Для определения того места, которое занимали сопки в представлениях возводивших их коллективов о загробном мире (точнее говоря — о пути в загробный мир), чрезвычайно перспективным видится привлечение фольклорных текстов 'И, прежде всего, волшебных сказок. Последние, как справедливо заключил В. Н. Топоров, отражают «не только обряд инициации (по В. Я- Проппу" — Н. П.), но и — через него — соответствующий похоронный обряд, моделируемый при инициации».12
Элементы, объединяющие их мотивы и сюжеты волшебной сказки, уже привлекались исследователями при интерпретации погребальных археологических памятников: сопоставление так называемых «домиков мертвых», использовавшихся в Юго-восточном Приладожье в течение IX—XI вв. для захоронения остатков кремации умерших, с одной стороны, с избушкой в лесу и ее обитательницей Ягой, встречающихся (в волшебной сказке) на пути героя в «тридесятое царство», — с другой, было предпринято В. А. и Ю. А. На-заренко. В рамках данного сопоставления исследователям удалось определять семантическую нагрузку основных элементов подобных погребальных сооружений.13
В качестве «главной системообразующей» для «домиков мертвых» Юго-Восточного Приладожья В. А. и Ю. А. Назаренко рассматривали некую «идею дома», в которой, по их мнению, «нашла отражение и распространенная во многих погребальных культурах идея дороги в загробный мир»14. В связи с этим, хотелось бы отметить, что некие «составляющие» 'представлений о пути умершего на «тот свет» (отразившихся в продвижении героя волшебной сказки к «тридесятому царству»), из числа имеющих потенциальную возможность предметного воплощения IB роли основной «идеи» того или иного погребального сооружения, характеризуются значительным разнообразием (избушка в лесу, дерево, лестница, гора, корабль я т. д.). Думается, что в процессе предметного воплощения определенной погребальной традиции в виде конкретного погребального сооружения, актуализированная данной традицией одна из таких «составляющих» подчиняла себе (подавляла?) остальные, формируя тем самым своеобразие подобных сооружений в целом. Следует, однако, подчеркнуть: «подавление» одной из указанных «составляющих» других здесь необходимо рассматривать лишь в рамках «плана выражения». Вряд ли следует, как это делает, например, Ю. М. Лесман15, основываясь на выявлении некоей «предметной доминанты» того или иного погребального сооружения, выделять в определенных совокупностях могильных конструкций (выходя «а уровень «плана содержания») погребения, воспринимавшиеся в качестве жилища умершего, и погребения, рассматрявавшиеся как средства отправки покойника .на «тот свет». Комбинированность представлений о жизни мертвеца в могиле и его путешествии в загробный мир (в конкретных случаях) была прослежена В. Я- Петрухиным в Скандинавии эпохи викингов16 и вполне может служить своеобразным «предостережением» от такого рода интерпретаций.
Что же касается традиции возведения сопок, то в данном случае монументальность подобных насыпей (о стремлении выразить которую красноречиво свидетельствует их высота) позволяет предположить связь таких сооружений с представлениями о горе, отделяющей мир мертвых от мира живых, а также о локализации «того света» на горе17. (Замечу попутно, что предположению об актуализации в сопочной традиции представлений о существовании горы на пути в загробный мир полностью соответствует подчиненность (по крайней мере, на «конструктивном» уровне) основных элементов насыпи задаче возведения монументального сооружения18) .
В волшебной сказке восхождение на гору неоднократно представлено в качестве «средства» достижения героем «тридесятого царства». Вершина горы, судя по всему, непосредственно маркирует в таких случаях границу двух миров, пересечение которой означает проникновение героя на «тот свет».19 «...Конкретные обозначения переходов из одного мира в другой, — отмечает Т. В. Цивьян, — ...прежде всего характеризуются изменением уровня (понижение/повышение), на котором находится герой...»20. Любопытно, что иногда, появляясь на вершине горы («взъехал на гору»), он встречает там Ягу, которая «сидит в избе»21 и, как показал В. Я. Пропп, может рассматриваться «как охранительница входа в тридесятое царство»22.
Таким образом, пора в волшебной сказке (впрочем, равно как и в фольклорных текстах, относящихся к иным жанрам) «фигурирует... при «оспроиэведении рубежных ситуаций, связанных с бинарной структурой мира... и поэтому не может восприниматься однозначно внутри одного мира (то есть, мира живых или «того света» — Н. П.)»23. «Пограничную» позицию занимает гора и в различных мифологических традициях, включающих в себя мотив горы как входа в верхний/нижний мир24. Наконец, в славянских погребальных обрядах и в связанных с ними вербальных текстах 17-20 вв. одной из «метафор», репрезентирующих «тему пути» (в загробный мир), является «лестница-гора»25.
Учитывая все изложенное выше, полагаю, что сопоставление сопок Северо-Запада, площадки на вершинах которых служили местом захоронения остатков трушсожжений на стороне, с горой волшебной сказки (восходящий на нее оказывается в «тридесятом царстве») вполне правомерно. Подчеркну: речь здесь ни в коем случае не идет об отражении в сказке неких представлений о сопках, связанных с возводившими их коллективами. Наоборот, одна из «составляющих» широко распространенных представлений о пути умершего «а «тот свет» (гора), прослеживаемая в подобных фольклорных текстах, обнаруживает свое предметное воплощение в сопочной традиции. С учетом этого обстоятельства сопка, функционировавшая в качестве действующего погребального сооружения, может быть условно охарактеризована как «ГОРА РУКОТВОРНАЯ».
1 Конецкий В. Я- Новгородские сопки и проблема этносоциального развития Приильменья в VIII—X вв. // Славяне. Этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 141—144; Конецкий В. Я- Новгородские сопки в контексте этносоциальных процессов конца I — начала II тысячелетия н. э. // НИС, 4 (14). СПб.; Новгород, 1993. С. 3, 7—12. См. также: Кузьмин С. Л. Высокие погребальные сооружения Северо-Запада Новгородской земли 2-й половины I тыс. н. э. // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 3. Новгород, 1990 С. 54.
3 Котляревский А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868. С. 122—123. См. также Гальковский П. М. Бмьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Т. I. X ар шиш, 1016, С. 74.
4 Бранденбург Н. Е. О признаках курганных могил языческих славян в северной полюсе России. // Труды седьмого Археологического съезда в Ярославле. Т. I. M., 1890. С. 22—23.
5 Ивановский Л. К. Материалы для изучения курганов и жальников юго-запада Новгородской губернии. // Труды Второго Археологического съезда в Санкт-Петербурге. Вып. 2. СПб., 1881. С. 57.
8 Кузьмин С. Л. Оредежокие сопки. // Население Ленинградской области- материалы и исследования по истории и традиционной культуре. СПб., 1992. С. 22—24. См. также: Петров Н. И. О судьбах традиции сооружения сопок в Северо-Западной Руси: археологическая конкретика и культурные реалии. // Новгород и Новгородская земля. История и археологом. Выи. 7. Новгород, 1993. С. 79—81.
7 Кузьмин С. Л. Оредежсше сопми. С. 24.
8 Заключительное (по отношению к рассматриваемому сообщению) замечание Повести временных лет («си же творяху обычая Кривичи [и] прочий погании, не ведуще закона Бжя, но творяще сами себе законъ») связано, надо полагать, не столько с описанием традиции погребения остатков 'Сожжения «на столпе на путех», 'Сколько с общей характеристикой образа жизни, «обычая» радимичей, вятичей и северян. «Кривичи [и]прочии погании», как справедливо отметил Г. С. Лебедев, в аспекте описания «по контексту не отличаются от названных выше образом жизни, но еще менее интересуют летописца...» (Лебедев Г. С. Этногеография Восточной Европы по «Повести временных лет». // Историческая этнография: традиции и современность. (Проблемы археологии и этнографии. Вып. 2). Л., 1983. С. 107).
9 Срезневский И. И. Материалы... Т. 3. Стлб. 579—581; Львов А. С. Лексика... С. 128—129. О значении слова «столпъ» в древнерусском языке см. также: Рыбаков Б. А. Нестор о славянских обычаях. // МИА. № 176. (Древние славяне и их соседи). М., 1970. С. 43.
10 Седов В. В. Ранние курганы вятичей. // КСИА. № 135. М., 1973. С. 14. Рис. 4; Седов В. В. Восточные славяне в VI—XIII вв. М., 1982. С. 144—147; Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 89—92. Необходимым представляется отметить и точку зрения А. В. Арциховского, полагавшего, что данное летописное известие следует понимать буквально, исходя из значения слова «столпъ» — столб, колонна, бревно. «Понятно, — заключил исследователь, — что от такого обряда ничего не остается на долю археологов». (Арциховский А. В. Курганы вятичей. М., 1930. С. 151—152).
11 Пропп В. Я. Исторические -корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 352—354.
12 Топоров В. II. Мифологизированные описания обряда трупосожжения и его происхождение у балтов и славят. // Б а лт о-славянские этнокультурные и археологический) древности. Погребальный обряд. М., 198/5. С. 98.
13 Назаренко В. А., Пазаренко Ю. А. «Домики мертвых» и погребальная обрядность приладожской чуди (некоторые аспекты ее представления о загробном мире). // Новгород и Новгородская земля.
История и археология. Новгород, 1988. С. 38—41.
14 На за р ем к о В. А., Назаренко Ю. А. «Домики мертвых»...
15 Лееман Ю. М. Погребальный ритуал и погребальные сооружения. (К осмыслению археологического материала Восточной Европы второй половины I — первой половины II тыс. н. э.). // Б а лт о-славянские этнокультурные и археологические древности. Погребальный обряд. М„ 1985. С. 54—56.
16 П ет ру х.и н В. Я. К характеристике представлений о загробном мирз у скандинавов эпохи викингов (IX—XI ив.) // СЭ. № 1. М., 1975. С. 48-50.
17 Пропп В. Я. Исторические корни... С. 2:13, 282.
18 Кои едкий В. Я. Новгородские сопки в контексте этносоциальных процессов... С. 7—9.
19 Пропп В. Я. Исторические корни... С. 213, 282.
20 Цивьям Т. В. К семантике прострамсгаевных элементов в алтейной сказке (на материале албанской сказки). // Тип алогические исследования по фольклору. М., 1975. С. 200.
21 Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. Т. I. M., 1984. С. 372—373 (№ 178). Сюжет № 551 по указателю Аарне-Томпсона.
22 Пропп В. Я- Исторические корни волшебной сказки С. 71.
23 Девонин а В. А. Семантика горы в русской фольклорной традиции. // Духовная культура: проблемы и тенденции развития. Всероссийская научная конференция ,11—14 мая 1994 г. Тез. докл. (...) Секция 8. Этнографические проблемы духовной культуры. (...) Сыктывкар, 1994. С. 54.
24 Топоров В. Н. Гора. // Мифы народов мира. Т. I. M., 1987. С. 313. См. также: Эли аде М. Шаманизм и космология. // Элиада М. Космос и история. Избранные работы. М., Г987. С. ,154.
25 Ссдакова О. А. Обрядовая терминология и структура обрядового текста (погребальный обряд восточных и южных славян). Авторсф. дисс, ... канд. филол. наук. М., 1983. С. 6—7.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Южноскандинавские черты в погребальном обряде Плакунского могильника
К. А. Михайлов
В 1968 г. Староладожским отрядом ЛОИА под руководством Г. Ф. Корзухиной в урочище Плакун в Старой Ладоге было исследовано погребение в кургане № 11. Предварительную публикацию этих раскопок Г. Ф. Корзухина и О. И. Давидан осуществили в 1969 г., а в 1985 г. В. А. Назаренко опубликовал его полностью вместе с другими захоронениями скандинавского некрополя на Плакуне.1
Погребение в кургане № 11 совершено в дощатом гробовище длиной 2,15 м, шириной 0,95 м, высотой 0,35—0,40 м. Ориентированное по оси СЗ-ЮВ, гробовище находилось в яме размерами 2,8X1.75X0,7 м, дно которой было выстлано берестой. Пространство между стенками ямы и гробови-щем заполнено бревнами. В. А. Назаренко считает, что сверху яма была перекрыта частью борта ладьи или настилом из досок. В пользу этого предположения свидетельствовали обнаруженные на уровне погребенной почвы до 40 заклепок, гвоздей и их обломков, а также фрагменты горелого дерева. Вероятно, именно на этом настиле находились обломки каменных плит и булыжники. Со временем настил вместе с камнями рухнул в камеру. На дне гробовища находились остатки мужского костяка. Умерший (60—70 лет) лежал головой на северо-запад. В его ногах обнаружена часть деревянного корытца и стенка берестяной коробочки. К инвентарю погребения можно отнести и найденный в заполнении могильной ямы фрагмент деревянного блюда или чаши. Справа от погребенного, видимо, лежали какие-то металлические предметы, так как с этой стороны зафиксировали окислы железа и бронзы. Повсюду в гробовище находились остатки органики, среди которых определили войлок и мех.2
По мнению Н. Б. Черных, время роста и время рубки бревен из кургана падает на тот же хронологический период, что и бревен из постройки горизонта Ei Староладожского Земляного Городища. Этот горизонт она датировала началом 60-х гг. — концом IX в.3 В. А. Назаренко дает еще более узкую дату для этого погребения — 880—900 гг., ссылаясь на ту же Н. Б. Черных.4
В первой публикации Г. Ф. Корзухина и О. И. Давидан отметили, что тип погребального сооружения кургана № 11 — гробовище в камере, заваленное бревнами и камнями, с остатками сожженной ладьи или корабельных досок над крышей, необычен для Приладожья.5 В. А. Назарекко повторил это определение. Опираясь на исследования Г. Ф. Корзухиной, Г. С. Лебедев, на материалах могильника Бирка, выделил даже особый тип погребений в камере с гробови-щем (тип 4, тип Е или камеры типа «плакун»). В Бирке он обнаружил пять подобных погребений: 838, 842, 854, 861 и 1154.6 Все они, по мнению Г. С. Лебедева, обнаруживают сходство с погребением на Плакуне и для всех их характерна конструктивная особенность — двойная погребальная конструкция (гробовище в камере), когда пространство между стенками погребального сооружения и ямы заполнено камнями или бревнами. Захоронения этого типа Г. С. Лебедев считает результатом усложнения первоначальной конструкции погребальных камер, продуктом эволюции данного типа скандинавского погребального обряда. Он также связывает их появление с формированием новой господствующей социальной группы — «королевской дружины».7
Этим практически исчерпываются научные изыскания по данному вопросу. Представляется, что исследователями далеко не полностью использованы возможности интерпретации материалов плакунской камеры. Действенным может оказаться обращение к работам скандинавских исследователей. Так, в публикации X. Арбмана «Бирка», у пяти вышеназванных погребений не обнаруживаются те черты, которые так характерны для плакунской камеры. Все пять камер, перечисленные Г. С. Лебедевым, имеют достаточно обычную конструкцию со стенками из досок и только погребение № 842 являлось камерой с захоронением коня на специальной приступке.8 Для всех этих камер, как и для многих других, характерны несколько большие размеры могильной ямы по сравнению с размерами деревянных деталей самой камеры (например, в погребении №838 Бирки размеры ямы — 3,65X1,8 м, а камеры — 2,5X1.5 м), но ни в одном из этих погребальных сооружений гроб не зафиксирован. Погребенные были положены прямо на пол камерных гробниц. В захоронениях № 842, 838, 861 между стенками камеры и ямы зафиксировали несколько камней. Однако X. Арбман не упоминает ни одного погребения в камере с гробовищем среди захоронений Бирки. Современная шведская исследовательница А.-С. Греслунд прямо пишет, что среди камер Бирки мет погребений с гробовищем.9 Единственный случай, который она упоминает, — это погребение № 605, где в камеру, через какое-то время после ее сооружения, было «впущено» вторичное захоронение в гробу.10 Таким образом, в могильнике Бирка нет захоронений по обряду погребения близких к кургану № 11 Плакуна.
Все известные мне погребения в камерах с гробовищем, аналогичные плакунскому, происходят с территории Дании и Шлезвиг-Гольштейна. Всего известно 12 достоверных погребений из 9 могильников эпохи викингов (рис. I).11 Большая часть этих захоронений сосредоточена в южной части Ютландского полуострова, в районе Хедебю (Хедебю, камеры VI и VIII; Сюдербраруп, камера IV, Тумби-Бенебек, камеры 7, 19, 21, 51, 54А; Трёхеде, погр. № 227) ,12 Это скопление камер является как самым компактным и многочисленным, так и самым ранним среди памятников этого типа в Дании. Большинство погребений южной группы датируются концом IX — началом или первой половиной X в. Вторая группа этих захоронений выделяется на севере Дании и датируется 970/971 г. (Маммен) или концом X в. (Хёрни:г).13 Все погребения этого типа объединяет конструкция погребального сооружения, обряд захоронения, общий регион распространения и единый хронологический период. Во всех зафиксированы погребения по обряду трупоположения в камере с гробовищем. В ряде случаев роль гробьвища выполнял тележный кузов, скрепленный ладейными заклепками (камеры могильника Тумби-Бенебек, камера в Хёрнин-ге). Все погребения этого типа, с некоторыми отклонениями, ориентированы по оси восток-запад.
Как пример подобного захоронения, можно привести погребение в Хёрнингкирхе, где под курганом диаметром около 20 м находилась камера размерами 1,6X2,6 м, сооруженная из вертикально поставленных досок. В камере находился тележный кузов, использовавшийся вместо гроба (об этом упоминают сами исследователи погребения).14 В кузове, по оси В-3, головой на запад лежали останки умершей. В ногах у погребенной женщины, на полу камеры, были поставлены деревянное ведро, бронзовая миска, деревянный столик. Вместе с погребенной обнаружили несколько стеклянных бусин и остатки серебряного шитья.
Рис 1 Датские могильники эпохи викингов с погребениями в камерах с гробовищем 1. Haithabu; 2. Sudebrarup; 3. Ihumby-Bienebek; rPTraehedeV 5 Grimstrup; 6. Esbjerg; 7. Mammen; 8. Homing kirbe; 9. Rosenlund).
Можно также добавить, что с Южной Скандинавией пла-кунский курган связывает и такая специфическая деталь погребального обряда, как разведение на крыше камеры ритуального костра после предания земле тела умершего. Подобная деталь обряда была зафиксирована в камерных захоронениях датского острова Лангелан.18 Видимо, на связи с тем же южноскандинавским регионом указывает находка в кургане № 7 Плакуна так называемого «фризского* кувшина. Подобные сосуды распространялись из района Нижнего Рейна (Фрисландия) и бытовали в IX в. в Северной Германии, Дании, Южной Норвегии и Бирке, тесно связанной с фризкой торговлей и франкским государством.17
Следует отметить, что определенные аналогии обряду плакунской камеры существуют и в восточно-европейских могильниках эпохи викингов. Так, в кургане № 100 Тиме-ревского некрополя зафиксировали обгоревшие бэлки перекрытия, рухиувшие на пол камеры, что свидетельствует о костре, горевшем на крыше только что воздвигнутой камеры.18 Камера Ц-171 гнездовского могильника особо отмечена в работе Ю. Э. Жарнова в связи с необычным для Гнез-дова сочетанием гроба, сбитого 30 гвоздями, содержавшего останки женщины, и камеры столбовой конструкции, в которую гроб был помещен.19 Исследователь обратил внимание и на некоторые датские параллели этому погребению. Известно также, что перед сооружением камеры в некоторых гнездовских курганах разводился костер, а затем в прогоревшее кострище «впускалась» могильная яма.20 Однако более прямых и многочисленных аналогий, чем в Дании, плакунская камера пока не имеет.
По по1воду происхождения этого характерного обряда можно сказать не много. Погребения, по конструкции напоминающие датские камеры с гробооищем, известны у германцев и датируются VI—VIII вв. Некоторые исследователи связывают их появление у скандинавов с франкским влиянием. Так, М. Мюллер-Вилле относит эти камеры к захоронениям христианизирующейся германской аристократии и как примеры приводит погребения из могильников Моркен и Бекум.21 В связи с этим следует вспомнить мнение Т. Арне и X. Арбмана о происхождении обряда погребения в камерах из среды германских племен, связанных с Империей франков.22 Эта точка зрения на появление камерных гробниц в Скандинавии эпохи викингов находит подтверждение в работах М. Мюллер-Вилле и А.-С. Грёслунд. Они виШут об аналогиях скандинавским камерам в могильниках аллема-нов, франков, тюрвнгов.23
Следует отметить, что в самой Дании интересующий нас погребальный обряд фиксируется в первую очередь в Южной Ютландии в районе Хедебю на пограничной с Каролингской Империей территории. Т. е. именно там, где Империя, судя по сведениям письменных источников, наиболее активно контактировала со скандинавским миром.24 Характерно и то, что погребениям в камерах с гробовищем не имеется в Дании предшествующей традиции подобных захоронений. Эти захоронения появляются в Ютландии в уже сложившемся виде, существуют в пределах одного столетия и почти «е претерпевают каких-либо изменений.
Вполне вероятно предположение о появлении этого обряда в связи с началом христианизации датчан. Первые опыты крещения скандинавов связаны именно с районом Южной Ютландии. Можно вспомнить о крещении в IX в. конунгов Хедебю, Рорика Фрисландского и ряда представителей рода Скиолдунгов.25 На определенное христианское влияние в данных погребениях указывает как помещение умерших в гроб, ориентировка могил по оси восток-запад, так и наличие свечей в Маммене и серебряного крестика в женском погребении № 21 могильника Тумби-Бенибек.26 О том, что погребенные в Маммене и Хёрнинге являлись христианами, по мнению датских исследователей, свидетельствуют их даты. Первое продатировали по дендроматериалам зимой 970/71 гг., а второе — концом X в.27 Т. е. они оба были сооружены уже после официального крещения Дании, которое состоялось в 960-е гг.28
Также можно добавить и то, что скандинавские исследователи склонны интерпретировать все камеры, в том числе и с гробовищем, как захоронения представителей высших слоев скандинавского общества эпохи викингов.29 Это относится как к бесспорно не рядовым погребениям Мам-мена, Розенлунда и Хёрнинга, так и к таким, как плакунская, небольшим и малоинвентарным камерам.
Если резюмировать все вышеизложенное, то с плакунской камере можно сказать следующее:
южноскандинавское происхождение камеры, в связи с уже сказанным, кажется мне наиболее вероятным; вполне вероятным также являются как достаточно высокий социальный статус погребенного, так и принадлежность его самого или его окружения к христианской общине.
Зная, что наиболее ранние погребения плакунского типа появляются .в конце IX в. в южной Дании, можно предположить, что погребенный на Плакуне мужчина прибыл в Ладогу именно из этого региона. В связи с этим возникают вполне определенные исторические параллели. Регион распространения камер типа «плакун» — Южная Ютландия и датировка (достаточно спорная) плакунской камеры — 880— 900 гг. заставляют вспомнить существующую в историографии точку зрения о тождественности Рюрика Новгородского и Рорика Фрисландского (Ютландского). Было бы заманчиво увидеть в погребенном на Плакуне если не самого Рюрика, то хотя бы одного из его спутников (последнего мнения придерживается В. А. Назаренко). Но это предположение пока не имеет достаточных обоснований ни в археологических, ни в исторических материалах.31 Плакунская камера свидетельствует только о том, что на рубеже IX— X вв. в Ладоге присутствовала группа скандинавов, имевших представление о специфическом погребальном обряде франкско-датского пограничья. Это в определенной степени коррелирует с мнением о тождестве Рюрика русских летописей с Popиком Фрисландским — конкретной исторической личностью середины — второй половины IX в
1 Корзухина Г. Ф., Давидан О. И. Раскопки на урочище Плакун близ Старой Ладоги. // АО 1968. М., 1969. С. 16—17; Назаренко В. А. Могильник в урочище Плакун. // Средневековая Ладога Л., 1985. С. 156, 162, 168.
2 Назаренко В. А. Указ. соч. С. 162, 168; Корзухина Г. Ф. Отчет о раскопке могильника на урочище Плакун. // Архив ИИМК. РАН, ф. 35, оп. 1, №№ 65—69.
3 Черных Н. Б. Дендрохронология древнейших горизонтов Ладоги. // Средневековая Ладога. Л., 1985. С. 78, 80.
4 Назаренко В. А. Указ. соч. С. 165.
5 К о р з у хин а Г. Ф., Д а в и д а н О. И. Раскопки на урочище Плакун... С. 17.
6 Лебедев Г. С. 1) Погребальный обряд скандинавов эпохи викингов. Канд. дисс. ЛГУ, 1972. С. 175, 189, 190; 2) Погребальный обряд скандинавов эпохи викингов. Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Л., 1972. С. 15; 3) Археологические памятники Ленинградской области. Л., 1977. С. 186; 4) Социальная топография могильника эпохи викингов в Бирке. И Скандинавский Сборник. № 22. Таллин, 1977, С. 147, 150; 5) Погребальный обряд как источник социологической реконструкции. // КСИА. № 148. М., 1977. С. 25.
20 Ж а р н о в Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове. // Смоленск и Гнездово. М., 1991. С. 209.
21 М и 11 ег - W i 11 е М. Royal and aristocratic graves in cenral
and western Europe in the Merovingian period. // Studies the Museum of National Antiquities. Vendel Period Studies Volfl 2. Stocholm, 1983. pp. 112—113.
22 A r b m a n H. Schweden und Karolingische Reich. Stockholm, 1937. S. 243; Arne T. J. Skandinavische Holzkammergraber aus der Wikngerzet in der Ukrain. // Acta Archeologica. Vol. II T. 3 Kobenhavn, 1931. . 285—302.
23 Graslund A.-S. Birka IV... pp. 46; Miiller-Wille M. Royal and aristocratic graves... pp. 301—302.
24Ловмянский Г. Рорик Фрисландский и Рюрик Новгородский. // Скандинавский Сборник. № 7. Таллин, 1963. С. 229—238; Хер-р м а н И. Указ. соч. С. 60—61.
25 Ловмянский Г. Указ. соч. С. 231.
26 Iversen M., N a s m a n U. The contents of Mammen grave. // JASS. t. XXVIII. 1991. p. 65, Fig. 15; Muller-Wille M. Das wikingerzeitliche... // Offa-Bucher. Bd. 36. Neumiinster, 1976. S. 55, Taf. 35, 7; 38, 3.
27 Andersen H. The dendrochronological datng of the grave at Mammen. // JASS. t. XXVIII. 1991. p. 44; Voss О The Horning grave... JASS. t. XXVIII. 1991. p, 203.
28 Iversen M., N a sman U. The contents.. // JASS. t. XXVIII. 1991. pp. 65—66.
29 G г о п О., К r a g A. H., В e n n k e P. Vikingetidsgravpladser... 1994. S. 154—155.
30 Ловмянский Г. Указ. соч. С. 221—250.
31 Дата плакунской камеры была занижена, т. к. внешние годовые кольца у спила отсутствовали. Погребенный на Плакуне мужчина был захоронен уже после «эпохи Рюрика». Г. Ловмянский считал, что в 70-е гг. IX в. Рорик Фрисландский уже умер и довольно убедительно аргументировал это, основываясь на данных письменных источников.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 16.07.09 13:14. Заголовок: Городища 10 века и н..
Городища 10 века и начало «окняжения» Смоленского Подвинья
В. С. Нефедов
В Смоленском Поднепровье и Подвинье известны сотни городищ, относящихся, с одной стороны, к раннему железному веку и 3 четверти 1 тыс. н. э., с другой стороны, к концу XI — XIII вв. и более позднему времени. В то же время укрепленные поселения, существовавшие в X — начале XI вв., на этой территории единичны. Все они находятся в Днепро-Двинском междуречье, преимущественно (кроме городищ в Гнездове и, возможно, Новоселках) в бассейне Западной Двины. Настоящая работа посвящена исследованию причин возникновения шести городищ, расположенных в бассейне р. Каспля (левый приток Западной Двины), а также тех функций, которые они выполняли в эпоху образования Древнерусского государства.
Вначале остановимся на общей характеристике этих археологических памятников.
1. Сураж. Городище площадью ок. 1300м2 расположено на мысу правого берега р. Каспля при впадении ее в Западную Двину. С напольной стороны поселение было ограничено рвом, еще один ров зафиксирован в 200 м от мыса (видимо, окружал территорию окольного города).' При раскопках, проводившихся М. А. Ткачевым в 1977 г., обнаружены обломки лепных сосудов конца 1 тыс. н. э. «роменско-боршевского типа» (вероятно, культуры смоленско-полоцких длинных курганов), а также круговая керамика древнерусского и более позднего времени2. Кроме того, есть сведения о присутствии на городище раннекруговой керамики X в. 3 О времени появления городского посада определенных данных нет. Наиболее ранние упоминания Суража содержатся в документах XVI — XVII вв. и связаны с существованием на этом месте Суражского замка, построенного в 1563 г.
2. Каспля. Занимает оконечность гряды на правом берегу р. Каспля вблизи «е истока из оз. Касплянское. Площадь городища составляет ок. 1800 м2. С напольной стороны площадка укреплена валом и рвом. Неоднократные обследования и шурфовка поселения позволяют уверенно говорить о наличии на нем раннекруговой керамики X в.4.Что же касается лепной керамики, отнесенной В. В. Седовым к IX — X вв.5, то, вероятно, она связана с нижним слоем памятника, относящимся к днепро-двинской культуре. Каспля впервые упоминается в уставной грамоте Ростислава Мстиславича 1136 г. Видимо, городище функционировало без перерывов по крайней мере до XVI в. Вблизи памятника, в устье р. Каспля, находится древнерусское селище площадью ок. 7000 м2. Часть найденной на нем круговой керамики, возможно, относится ко 2 половине X — началу XI вв.6. Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант № 96-01-00172).
3. Городище (Вержавск). Комплекс археологических памятников, расположенных в районе озер Ржавец и Поганое на правобережье р. Гобза, убедительно интерпретирован В. В. Седовым как остатки древнерусского города Вержавск, впервые упомянутого в уставной грамоте 1136 г. в качестве центра волости Вержавляне Великие.7 Городище площадью ок. 4500 м2 занимает вершину пойменного останца. Вал, видимо, окружал площадку по периметру. К укрепленной части поселения примыкает селище площадью 0,2—0,3 га (остатки городского посада). Археологический комплекс также включает в себя курганный некрополь, в настоящее время насчитывающий 45 насыпей высотой до 4 м . При обследовании городища и селища в разное время была найдена раннекруговая керамика X — начала XI вв., а также единичные фрагменты лепных сосудов, близких КСДК.9 Поселение существовало непрерывно с X до XV—XVI вв.
4. Баталове (Заборье). Городище занимает холм на правом берегу безымянного притока р. Половья. Его площадь составляет ок. 1300 м2. Площадка по периметру окружена валом. Основной этап функционирования поселения связан с днепро-двинской культурой. Н. В. Андреев в 1947 г. обнаружил здесь древнерусские материалы, отнесеные им главным образом к X в.10 В то же время Е. А. Шмидт отрицает наличие на городище древнерусского слоя." Мнение Н. В. Андреева, видимо, подтверждается приуроченностью к городищу курганной группы, состоявшей не менее чем из 15 насыпей.12 Внешний вид этих курганов (высота, главным образом, 2—3 м, крутые склоны, в некоторых случаях уплощенные вершины) делает весьма вероятной их датировку концом 1 тыс. К сожалению, при раскопах двух из них, предпринятых И. С. Абрамовым в 1905 г., были найдены только кострища.13
5. Загоскино (Николо — Берновичи). Расположено на мысу левого берега р. Гобза, с напольной стороны защищенно валом. Площадь городища составляет ок. 1000м2. Основная часть материалов датируется 2 половиной XI — XIV вв., когда на этом месте, видимо, существовала феодальная усадьба. Вместе с тем на городище найдено незначительное количество лепной керамики, по крайней мере часть которой относится к концу 1 тыс., а также фрагменты раннекруговых сосудов 2 половины X — 1 половины XI вв.
6. Рокот. Городище площадью ок. 1500 м2 занимает мысовую оконечность гряды на правом берегу р. Клец, впадающей в оз. Касплянское. Площадка окружена валом, с напольной стороны ограничена рвом, в 180 м от которого находится еще один вал. Территория между валами лишена культурного слоя. По мнению Е. А. Шмидта, внешний вал относится к позднему средневековью. Городище существовало в раннем железном веке и в середине — 3 четверти 1 тыс. н. э. Из верхнего горизонта культурного слоя происходит лепная керамика КСДК и обломки древнерусских круговых сосудов.'5 С напольной стороны городища находилась почти уничтоженная ныне курганная группа, состоявшая не менее чем из 10 полусферических насыпей, содержавших остатки трупосожжений.16 Один из погребальных комплексов включал в себя меч типа Е, шлем, игральную кость и другие предметы17, в том числе, по данным Е. А. Шмидта, обломки скандинавской фибулы или фибул (тип неизвестен).1 Кроме того, рядом с городищем, по некоторым сведениям, находился могильник, включавший удлиненные курганы.1
На основании керамического материала можно заключить, что все или большинство из перечисленных археологических памятников возникают (в рамках древнерусского периода) в середине — 2 половине X в. О времени существования городища у д. Баталове можно судить лишь предположительно, однако и в этом случае указанные даты являются наиболее вероятными.
Большой интерес представляют особенности топографии городищ X в. Смоленского Подвинья. Все они находятся за пределами либо на периферии микрорегионов, заселенных в последней четверти 1 тыс. (рис. 1) Ни одно из этих поселений не имело в X — 1 половине XI вв. сколько-нибудь существенной сельскохозяйственной округи, что было напрямую связано с дефицитом в их окрестностях плодородных земель. Таким образом, они не могли возникнуть в результате протекавших на территории Смоленщины социально-экономических процессов как производственные или административные центры социотерриториальных группировок местного населения.
Не являясь органичной частью поселенческих структур Смоленского Подвинья конца 1 — самого начала 11 тыс., интересующие нас памятники занимают своеобразную позицию и относительно важнейших маршрутов военно-торговых коммуникаций, входящих в систему пути «из варяг в греки». Только два городища (Сураж и Рокот) находятся непосредственно на пути из Ловати в Днепр, занимая в его инфраструктуре стратегически важные точки. Остальные памятники расположены несколько в стороне от главных военно-торговых коммуникаций, реконструируемых по археологическим данным (рис. I).20
P и с . 1 . I — водно-ледниковые равнины; II — важнейшие военно-торговые пути конца I тыс.; III — археологические памятники VIII — начала XI вв.; IV — предполагаемая граница волости Вержавляне Великие во 2 половине X — начале XI вв.; V — городища X в.: 1 — Сураж, 2 — Баталове (Заборье), 3 — Городище (Вержавск), 4 — Загоскино (Николо-Берновичи), 5 — Каспля, 6 — Рокот.
Тем не менее и их связь с инфраструктурой пути «из варяг в греки» прослеживается вполне определенно. Обращает на себя внимание, что четыре городища (Сураж, Каспля, Вержавск и Баталове) находятся в местах пересечения крупнейших рек Смоленского Подвинья (Каспли и ее притоков Гобзы и Половьи) с границей огромной водно-ледниковой равнины, занимающей большую часть бассейна Каспли и поречье Западной Двины (рис.1). Это почти не заселенное и, следовательно, никем не контролируемое пространство, перерезанное крупными водными артериями, которые имели выходы к важнейшим путям сообщения и населенным микрорегионам, безусловно являлось в конце 1 тыс. источником постоянной опасности. Аналогичную позицию занимает городище Загоскино, которое, видимо, прикрывало скопление поселений в верховьях р. Гобза и проходивший в этом месте путь с Двины на Днепр со стороны слабо освоенных в X — начале XI вв. бассейнов Межи и Вотри.
Таким образом, рассматриваемые городища можно охарактеризовать как относительно единую систему крепостей, представлявшую собой своего рода «надстройку» над сложившейся к середине X в. инфраструктурой пути «из варяг в греки» в Смоленском Подвинье. Ее функции состояли, с одной стороны, в обеспечении безопасности главных маршрутов военно-торговых путей и обслуживавшего их населения, и с другой стороны, в перекрывании различных ответвлений от этих коммуникаций. По нашему мнению, такая система укреплений могла возникнуть только в результате усилий государственной власти. Ее организацию следует считать первым археологически фиксируемым этапом «окняжения» северо-западной Смоленщины.
Как уже отмечалось, строительство княжеских крепостей в бассейне Каспли происходит около середины X в. или немного позже.21 Видимо, самыми ранними являются городища Сураж и Рокот, которые, во-первых, находятся непосредственно на трассе военно-торгового пути, и во-вторых, имеют наиболее тесную связь с КСДК. Поскольку, как показывает анализ погребальных комплексов КСДК, эта культура прекращает существовать на территории Смоленщины не раньше середины — 3 четверти X в. (но не в конце IX — начале X вв., как полагает ряд исследователей22), возникновение Суража и Рокота следует отнести ко времени не позднее середины столетия. Тем не менее представляется невероятным, чтобы коллективы носителей КСДК (для которой городища, особенно на территории Смоленщины, не характерны) были в состоянии самостоятельно организовать строительство и обеспечить функционирование укрепленных поселений, находящихся далеко за пределами освоенных ими микрорегионов. Инициатива в этих случаях также могла принадлежать только княжеской администрации.
Среди городищ X в. в Смоленском Подвинье своими масштабами выделяется Вержавск. По мнению Л. В. Алексеева, он был включен в список княжеских даней, положенный в основу уставной грамоты Ростислава Мстиславича, намного позже своей волости, между 1134 и 1136 гг., «когда стал городом и появилась возможность брать с него дополнительную дань».23 Однако, по всей видимости, уже во 2 половине X — начала XI вв. Вержавск приобретает структуру, свойственную раннегородским центрам: детинец — неукрепленный посад — курганный некрополь, что предполагает его особое значение в бассейне Каспли на рубеже I и II тыс. Кроме того, по сообщению Е. А. Шмидта, на городище во время Великой Отечественной войны был найден клад восточных монет. Учитывая удаленность Вержавска от маршрутов военно-торговых путей, концентрацию на нем в X в. определенных материальных ценностей следует связывать с тем, что он изначально играл роль, которая документально зафиксирована для XII в.: роль княжеского погоста, административного центра волости Вержавляне Великие. По мнению В. В. Седова, наиболее платежеспособные волости уставной грамоты 1136. г. (в первую очередь Вержавляне Великие и окрестности Торопца), сконцентрированные на северо-западе Смоленской земли, раньше остальных ее районов стали объектом фискальной экспансии княжеской власти.24 Мы можем утверждать, что это произошло уже во 2 половине X в., задолго до образования Смоленского княжества.
Таким образом, волость Вержавляне Великие представляет собой одно из первых, если не самое первое административно-территориальное образование на Смоленщине. По данным археологической карты, первоначально, во 2 половине X — начале XI вв., территория волости включала в себя междуречье Западной Двины и Половьи, а также верховья р. Гобза (рис. 1).
Вероятно, первые шаги княжеской администрации по «окняжению» территории Смоленского Подвинья (строительство крепостей Сураж и Рокот), связанные с установлением государственного контроля над путем Ловать — Усвяча — Каспля — Рутавечь — Днепр, опирались главным образом на автохтонное население края, сооружавшее смоленско-полоцкие длинные курганы. Позднее, при окончательном оформлении системы княжеских крепостей в бассейне Каспли и образовании волости Вержавляне Великие, главной опорой государственной власти в регионе, надо полагать, выступает население, в той или иной степени воспринявшие традицию возведения новгородских сопок. Видимо, это были, по крайней мере отчасти, выходцы непосредственно с территории северо-запада Восточной Европы.25 Собственно говоря, Вержавляне Великие в их изначальных границах были в значительной степени заселены именно носителями сопочной традиции.
В связи с изложенным можно предположить, что государственный контроль над территорией Смоленского Подвинья первоначально осуществлялся (а возможно, и распространялся) скорее из Северной, чем из Южной Руси. Подтверждением этому служит и то обстоятельство, что «окняжение» более южных и восточных районов Смоленщины в X — первой половине XI вв. на археологических материалах не прослеживается (за исключением, вероятно, окрестностей Гнездова).
Еще одним аргументом в пользу сделанного предположения служит хорошо известное сообщение Софийской I летописи под 1021 г. о походе полоцкого князя Брячислава Изяславича на Новгород и передаче Полоцку Усвята и Витебска. Несомненно, тогда же к Полоцкому княжеству отошел и Сураж, что привело к установлению северо-восточной границы княжества, оставшейся неизменной на протяжении XI—XIV вв. По мнению А. Н. Насонова, поход Брячислава на Новгород как раз и имел целью присоединить к Полоцку эти стратегически важные пункты на пути «из варяг в греки».26 Следовательно, в начале XI в. именно из Новгорода контролировалась как минимум часть территории, отошедшей к Полоцкому княжеству (Витебске-Суржанское Подвинье, бассейн Усвячи и нижнее течение Каспли).
А. А. Метельский на основе изучения «рубежной» топонимики полагает, что под контролем Новгорода находились Усвят и его окрестности, а более южные территории тяготели к Киеву.27 По нашему мнению, аргументация исследователя является недостаточной. Невозможность объективной датировки топонимов типа «Межа» и «Рубеж» оставляет этому источнику исключительно вспомогательную роль в историко-географических исследованиях. Мы считаем вероятным, что часть Левобережного Подвинья, включая бассейн Каспли, являлась во 2 половине X — начале XI вв. южной периферией территории, которая в административном и фискальном отношениях была связана с Новгородом как одним из двух главных центров Древнерусского государства.
В заключение следует подчеркнуть, что начальный этап «окняжения» Смоленского Подвинья имел огромное значение для последующего развития феодальных отношений в Смоленской земле. Именно этот регион, наряду с Торопецким Подвиньем и районом Гнездова, стал той территориальной и экономической основой, на которой в 1054 г. возникло Смоленское княжество.
1 Збор помникау гхсторы i культуры Беларусь Кн. 1. Вщебская вобласць. мн., 1985. С.198.
2Ткачев М. А., Королев А. И. Работы Днепро-Двинского отряда / / АО 1997 года. М., 1978. С. 424.
'Лебедев Г.С., Булкин В.А., Назаренко В. А. Древнерусские памятники бассейна р. Каспли и Путь из варяг в греки (по материалам Смоленской археологической экспедиции 1966 г.) / / Вестник ЛГУ. 1975. № 14. С. 168.
4Ш м и д т Е . А . Древнерусские археологические памятники Смоленской области. Ч. 2. М., 1983. С. 72; Лебедев Г. С, Булкин В. А., Назаре н к о В. А . Указ. соч. С. 168; Смоленский гос. музей-заповедник, колл. СОМ 15909.
5Седов В. В. К исторической географии Смоленской земли / / Материалы по изучению Смоленской области. Вып. 4. Смоленск. 1961. С. 331.
Шмидт Е. А. Отчет об археологических разведках на территории Смоленской области в 1983 г. / / Архив ИА РАН. Ф.' 1. Р. 1. № 9569. Л. 4—5.
'Седов В. В. Указ. соч. С. 321—324.
"Лопатин Н.В. Отчет о работах в Демидовском районе в 1987 г. / / Архив ИА РАН Ф.1 Р. 1. № 13188. Л. 20—23.
'Шмидт Е. А. Древнерусские... Ч. 1. М., 1982. С. 44—46; Алексеев Л. В. Альбом к отчету о полевых археологических исследованиях, произведенных Днепро-Двинским отрядом в летний сезон 1971 г. / / Архив ИА РАН. Ф. 1. Р. 1. № 4557а. Рис. 12:72; б/о «Бакланове», колл. историко-этнографического музея национального парка «Смоленское Поозерье».
1 "Андреев Н.В. Отчет об археологических обследованиях древнейших водных путей Смоленской земли летом 1947 г. / / Архив И А РАН. Ф. 1. Р. 1. № 132. Л. 38.
"Шмидт Е. А. Археологические памятники Смоленской области. М. 1976. С. 61.
Шмидт Е . А . Отчет об археологических разведках на территории Смоленской области в 1982 г. / / Архив И А РАН. Ф. 1. Р. 1. № 9091. Л. 28—29; Андреев Н В. Указ. соч.
13С п и ц ы н А . А . Отчет о раскопках, произведенных в 1905 г. И. С. Абрамовым в Смоленской губ. / / ЗОРСА РАО. Т. 8. Вып. 1. СПб., 1906. С. 208.
14Ш м и д т Е . А . Древнерусские... Ч. 1. С. 73.74; Гос. Эрмитаж оп. 812.
|5Там же. Ч. 2. С. 39—40.
|6Седов В. В. Отчет о полевых работах Верхнеднепровского отряда Черниговской экспедиции ИА АН СССР 1960 г. / / Архив ИА РАН. Ф. 1. Р. 1. № 2080. Л. 24.
"Шмидт Е. А. Древнерусские... Ч. 2. С. 39.
'"Выражаем глубокую признательность Е. А. Шмидту за любезно предоставленные сведения.
19Лебедев Г. С, Булкин В. А., Назаренко В. А. Указ. соч. С. 169.
20 Нефедов B.C. Смоленское Поднепровье и путь «из варяг в греки» и IX—X вв. / / XIII конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тез. докл. М.-Петрозаводск. 1997. 2'Надо отметить, что недавно к такому же выводу пришла О. Н. Левко ( Л е в к о О . Н. Население Днепро-Двинского междуречья в VI—XI вв. (этнический состав, социальная и территориальная структура) / / Труды VI МКСА. Г. З.М., 1997. С. 164).
22 Седов В. В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970. С. 104; Е н у к о в В . В. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей. М., 1990. С. 74—75.
23 Алексеев Л. В. Смоленская земля IX—XIII вв. М., 1980. С. 44.
24 С е д о в В . В . Городища Смоленской земли / / Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 146.
25 Нефедов В. С. О присутствии северо-западного населения в Днепро-Двинском междуречье в конце I тыс. н. э. (к постановке проблемы) / / Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 11. Новгород. 1997. С. 232.234.
"Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М. 1951. С. 151.
27 Мяцельский А.А. Да пытання аб прыродных i антрапагенных межах ВЩебскай зямл! XII—XIII стст. / / Пстарычна-археалапчны зборн!к. № 12. Мн., 1997. С. 191.209
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 16.07.09 13:21. Заголовок: Курган номер 4 курга..
Курган номер 4 курганной группы «Струйское» (Тверская область)
О. М. Олейников
Рис. 1. Ситуационный план
Курганная группа «Струйское» расположена в 200 м к С-33 от д. Струйское Ржевского р-на Тверской области, на правом берегу р. Волги. Группа находится на небольшой (200x50 м) возвышенности на самом берегу реки, отделенной от коренного берега болотистой низиной. Максимальная высота возвышенности - 3,5 м над уровнем летней воды. В группе насчитывалось 17 курганов округлой в плане формы диаметром 7-20 м, высотой — 0,5-3,5 м. Планиграфически они расположены двумя цепочками, между которыми проходит тропа. В 1987 г. исследовано 7 насыпей в Ю-3 части группы. (Рис. 1)
Целью данной работы является определение времени сооружения кургана №4 изучаемой курганной группы. Насыпь кургана сооружалась в несколько этапов, что хорошо прослежено стратиграфически. Первоначальная датировка этапов проведена по обряду и находкам.
К первому этапу относится сооружение насыпи из горизонтально положенных кусков дерна, срезанных с места, где проводилось трупосожжение (верхняя часть дерна имеет прокаленность и слой кальцинированных костей). Возведению этой насыпи предшествовало сооружение частокола по окружности диаметром 10,5 м, с проходом в 1 м с северной стороны. Диаметр столбов 15-20 см, они углублены в материк на 15-50 см. Внутри ограды в результате сгребания дернового слоя от частокола на 1 м к центру образовался кольцевой валик шириной до 100 см и высотой до 35 см. После сооружения данной конструкции через вход были занесены куски срезанного дерна с остатками трупосожжения, которые были уложены в округлую насыпь диаметром 10,5 м, высотой 120 см с уплощенной вершиной на которую, возможно, была поставлена урна с кальцинированными костями или кучка кальцинированных костей (вершина насыпи прорезана несколькими впускными погребениями по обряду тру-поположения). (Рис. 2, 3). В самой насыпи обнаружены также овальная железная пряжка, железный нож, обломок бронзового браслета с расширяющимися концами, костяная ручка от ножа и железный предмет (наконечник стрелы ?). Датируется данный этап третьей четвертью I тыс. н. э. (Рис. 4).
На втором этапе первоначальная насыпь, вокруг которой уже отсутствовала частокольная ограда, была досыпана черной гумусиро-ванной супесью мощностью до 40 см. На вершине была зарыта урна из большого лепного горшка с кальцинированными костями подростка, свиньи и лошади. (Рис. 5). Датируется этот этап концом VII-IX вв. (более точная дата пока не получена).
К третьему этапу относится погребение на вершине кургана, произведенное по обряду трупоположения с западной ориентировкой, с последующим сооружением над ним насыпи из кусков дерна. Дата погребения - середина Х-, начало XI вв. Вещи: лимоновидные желтые и полосатые бусы, глазчатые кубические, ребристые фаянсовые с голубой глазурью, ребристые прозрачные, бисер, железная дротовая гривна круглого сечения, височные браслетообразные кольца. Эта могила прорезает погребения первого и второго этапов (обломки разрушенной урны и кальцинированные кости были выброшены на поверхность слоя досыпки насыпи второго этапа). В связи с этим пока трудно соотнести обнаруженную урну с одним из первых этапов. В пользу первого этапа говорит схожесть формы изучаемого горшка с формами сосудов мощинской культуры1. В пользу второго этапа - незначительное прорезание вершины насыпи первого этапа, где не могла уместиться зарытая урна таких размеров. Ответ на поставленный вопрос сможет дать анализ методом дефектоскопии, нейтронографии и термолюминисценции, который еще не закончен. С четвертым этапом связано впускное погребение на вершине насыпи в виде небольшой домовины (370x165 см) при высоте 40 см, которая была опущена в прямоугольную камеру (460x270 см), вытянутую с востока на запад. В пространстве между восточной стенкой домовины и восточной стенкой камеры обнаружена имитация очага из сложенных обожженных камней и угля. Сам погребенный в домовине лежал головой на запад, был перекрыт слоем бересты. В районе пояса лежал железный нож с костяной ручкой, большая лировидная пряжка и несколько железных заклепок. В области желудка покойного обнаружено большое количество семян лесной малины, что указывает на вероятную причину смерти погребенного (простуда). Камера была засыпана суглинком, взятым из прибрежной зоны, после чего курган был досыпан грунтом, взятым из ровиков вокруг насыпи до высоты 3 м, диаметр которой достиг 20 м. Ширина ровика - до 3 м, глубина - до 2 м. (Рис. 3). Общая высота насыпи представлялась в 5 м. Датируется данный этап концом X -началом XI вв.
Рис. 2. Разрез кургана. Вид с востока а - коричневая супесь; б - куски дерна; в - черни супесь; г - суглинок; д - светло-коричневая супесь; е - аллювий.
Рис 4. Предметы первого этапа погребения. а, в. г - железо; б - кость; д – бронза
Рис. 5. Урна второго этапа погребения
Рис. 3. План материковой поверхности кургана N 4 курганной группы «Струйское»
К этому же этапу относится еще одно впускное погребение женщины пожилого возраста, положенной головой на запад. Инвентарь представлен железной крученой гривной, крестопрорезными бубенчиками, разноцветным бисером, круговым горшком.
К пятому этапу относятся два впускных захоронения с западной ориентацией, датируемые по керамике концом XIII в. н. э
Но точность определения даты первого этапа по находкам, обнаруженным в насыпи, проблематична из-за возможности попадания их туда из слоя с более ранней датировкой, от куда бралась земля для сооружения насыпи.
Для выявления данного вопроса было решено проверить идентичность почв каждого слоя кургана с почвами из ряда колонок вокруг курганной группы с целью сопоставления их споро-пыльцевых диаграмм с глобальными изменениями климата в изучаемый период. (Рис. 6).
В первые века нашей эры на Верхней Волге климат был теплый с умеренным количеством осадков. Уровень грунтовых вод низкий, на пойменных местах образовывался гумусный слой.
Начиная с конца IV в. и до конца VI в. на изучаемой территории отмечалось самое сильное похолодание за 2000 лет с увеличением увлажненности. Пойменные места часто затоплялись и перекрывались аллювиальными отложениями, уровень грунтовых вод повысился.
С конца VI в. начинается резкое потепление, которое достигло своего максимума в конце VII в., увлажненность уменьшилась, уровень озер и рек упал. Процесс почвообразования в районе пойм рек - интенсивный. (Рис. 6: в).
В конце VII - конце IX вв. отмечено похолодание с уменьшением количества осадков. Уровень рек и озер низкий. Процесс почвообразования в поймах рек продолжается. Условия жизни благоприятные, но хуже чем в предыдущий период из-за малого вегетативного периода роста растений.
С конца IX в. по XI в. на Верхней Волге наступил период теплого и влажного климата. Температура превышала современную на 1,5°, количество осадков выпадало больше на 50 мм. Процесс почвообразования в поймах продолжается, уровень рек и озер низкий. Болота высохли и поросли лесом.
С 20-х гг. XII в. температура на изучаемой территории понизилась, количество осадков увеличилось, пойменные места стали затопляться, процесс почвообразования замедлен. В начале XIII в. отмечено сильное похолодание, которое сопровождалось уменьшением количества осадков и увеличением увлажненности. Процесс почвообразования в пойме рек прекратился. С конца XIII в. количество осадков стало увеличиваться, пойменные места стали затопляться и перекрываться аллювиальными отложениями. (Рис. бе, б).2
Теперь, зная климатические изменения в раннем средневековье на Верхней Волге, можно перейти к изучению диаграмм споро-пыльцевых анализов из разрезов возле курганной группы «Струйское», слоев под насыпью кургана №4 и в самой насыпи. Общий состав:
Почвенная ситуация возле курганной группы следующая. Разрез почвы показал наличие нескольких темных гумусированных слоев разной мощности, которые образовались во время климатических оптимумов, перекрытые аллювиальными отложениями, связанные с увеличением увлажненности данной территории. Нас интересуют слои, образовавшиеся во время последних двух тысячелетий. (Рис. 6 а).
Верхний слой состоит из наносной (аллювиальной) светлой супеси мощностью 40-60 см. Он перекрывает слой из темной гумусированной супеси мощностью 30-40 см. Ниже идет слой из аллювиальной светлой супеси мощностью 20-40 см. На этом слое был сооружен курган №4 из той же супеси.
Споро-пыльцевой анализ нижнего слоя показал, что во время образования этой почвы на данном месте была тайга с преобладанием хвойных пород, в основном представленных сосной и елью. На влажность климата указывает довольно большое количество ольхи, осок, а так же многоразовое затопление данной местности, на что указывает пыльца и споры из более древних отложений поймы, вымытые и принесенные разливом Волги. Антропогенное влияние на природу в этот период пока не выявлено. Вероятно, человек не селился в это время на берегах р. Волги или его хозяйственная деятельность была незначительной. (Рис. 6 в, 3)
Споро-пыльцевой анализ второго слоя показал, что во время образования этой почвы на данном месте были луга и поля с березово-ольховым лесом. Наличие пыльцы и спор из более древних отложений поймы указывают на затопление данного места Волгой, но это происходило нечасто. (Рис. бе, 2).
Антропогенное влияние на природу в этот период было значительным. На это в первую очередь указывают «вторичные» березово-ольховые леса. То, что на данном месте березово-ольховый лес является вторичным, а не следствием изменения климата, видно из пыльцовых диаграмм, полученных на местах, где в 1-Й тыс. н. э. не было антропогенного вмешательства в среду.
При исследовании торфа в Усманском болоте (Воронежская обл.) и болот Прибалтики было установлено, что с увеличением сухости климата VII-IX вв. произошло резкое увеличение количества сосны и уменьшение березы. Следовательно на Верхней Волге березово-ольховый лес является следствием сведения коренного, первичного леса человеком. Относительно малое количество ольхи говорит так же о непосредственном присутствии человека на данном месте.3
Во втором слое среди злаковых обнаружен довольно большой процент культурных растений.
И последнее - обнаружено очень большое количество пыльцы Onagraceae - Иван - чай - спутника человека. Это растение произрастает в местах, где были пожары. Состав и состояние пыльцы, а также содержание золы говорит о том, что на этом месте или рядом многократно происходили какие-то сожжения, что в близи с курганной группой с погребениями по обряду трупосожжения может быть доказательством наличия ритуальных костров.
Споропыльцевой анализ верхнего слоя показал, что во время образования этой почвы на данном месте были луга с ольхово-березовым лесом. Большое количество пыльцы и спор из более древних отложений поймы говорит об очень частом затоплении данной местности рекою. Следовательно, влажность в этот период была очень высокой, чем и можно объяснить наличие ольхового леса, который сохранился до сегодняшнего времени в пойме Волги. Березовый лес так же является индикатором увлажненности. Малое количество хвойных деревьев косвенно может свидетельствовать об антропогенном влиянии на среду, на что также указывают луговые и сорня-ковые травы. Необнаружение Onagraceae указывает на отсутствие непосредственного влияния человека (поселения и т.п.) на природу в пойме реки. Зарастание изучаемого места ольхой также говорит об отсутствии ухода за данной территорией человеком. (Рис. бе, /). В результате, по данному разрезу можно сделать вывод: в нижнем слое человек отсутствовал (или его присутствие было незаметным), климат достаточно влажный и холодный;
во втором слое человек активно влияет на природу, климат теплый, сухой;
в верхнем слое присутствие человека отмечено, но оно, по всей видимости, имеет эпизодический характер. Климат очень влажный и холодный.
Сопоставив эти выводы со шкалой изменения климата в Европейской части России, можно с определенной точностью датировать границы каждого слоя. Верхний слой, состоящий из наносной (аллювиальной) светлой супеси, образовался во время последнего малого ледникового периода - XIII - конец XX вв. Он перекрывает слой из темной гумусированной супеси, который нарос во время последнего малого климатического оптимума (конец IV- начало XII вв.). Ниже идет слой из аллювиальной светлой супеси, образовавшийся во время похолодания и увеличения увлажненности конца V - IV вв. н. э. Теперь можно перейти к анализу почв, связанных с этапами сооружения кургана.
Первоначальная насыпь кургана №4 сооружена на аллювиальной светлой супеси, споро-пыльцевой анализ которой идентичен нижнему слою №3 из колонок. Эту насыпь перекрывает слой темной гумусированной супеси мощностью до 80 см. Споро-пыльцевой анализ этого слоя идентичен слою №2 из колонок с небольшими отличием в количестве пыльцы таволги. По всей видимости, грунт для досыпки кургана брали из понижения, где произрастала таволга (медуница). Анализ темного гумусированного слоя из колонки возле этого понижения подтвердил это предположение.
Из всего выше изложенного можно сделать следующие выводы:
споро-пыльцевой метод исследования грунта на месте курганной группы «Струйское» показал, что курган №4 был сооружен в самом начале климатического оптимума, который начался в конце VI в. Это подтверждается и археологическими находками;
с конца IV в. по XII в. прослеживается сильное антропогенное влияние на природу поймы р. Волги;
сопоставление изменения климата с заселением поймы р. Волги в средние века показало, что появление поселений происходило во времена наиболее благоприятного климата:
1. начало I тыс. н. э. - поселения раннего железного века;
2. конец VI-VII вв. - поселения КДК псковских кривичей;
3. конец VIII- первая половина X вв. - поселения КДК смоленских кривичей и культуры сопок;
4. вторая половина Х- начало XII вв. - поселения Древней Руси;
5. вторая половина XII - XIII вв. - поселения новых переселенцев.
1 Лопатин Н.В., Лопатина О. А. Памятники мощинской культуры в верховьях Вазузы // Тверской археологический сборник. Вып. 1. Тверь, 1998. С. 375-379.
'Олейников О.М. Климат в районе Верхней Волги в средние века // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 6. Новгород, 1992. С. 69-80.
'Нейштадт М.И.К истории Усманского бора в последнем отрезке голоцена (после ледниковое время) / / Труды Воронежского государственного заповедника. Вып. 5. Воронеж, 1954. С. 45; К л и м а н о в В.А., Кофт Т.А., П у н н и с Я.К. Климатические условия за последние 2000 лет на Северо-Западе Прибалтики // Изв. АН СССР. Сер. Геогр. М., 1985. С. 95, 96.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Отправлено: 16.07.09 13:43. Заголовок: ДРЕВНОСТИ ЭПОХИ РАНН..
ДРЕВНОСТИ ЭПОХИ РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ В СРЕДНЕМ ТЕЧЕНИИ КУШАВЕРЫ: опыт культурной стратиграфии
Н.И.Петров
В данной работе предпринята попытка культурного стратифи-i и i рования материалов, полученных в ходе исследований 1995—2004 годов памятников эпохи средневековья в среднем течении р. Куша-пера (бассейн р. Молога, окрестности дд. Бельково и Стёпаново Хвой-н и некого района, Новгородской области).
Древности указанного микрорегиона отмечались исследователя-ми начиная со второй половины XIX в.1 Однако, именно в результате работ последнего десятилетия археологическая карта среднего течения Кушаверы была существенно дополнена вновь обнаруженными памятниками, а целенаправленные раскопки дали интересные материалы для характеристики культурной специфики северной части Молого-Мстинского водораздела 2. Итоги изысканий особенно важны с учетом того, что восточная Новгородчина по-прежнему остается территорией, на которой древности эпохи раннего средневековья изучены гораздо менее значительно, чем в иных регионах Северо-Запада России.
Детальная характеристика археологической карты (Рис. 1) и истории изучения течения Кушаверы была предпринята ранее3, поэтому ниже представлен лишь краткий обзор памятников региона.
Погребальные сооружения культуры псковских длинных курганов второй половины I тыс. н. э. (группы курганов «Стёпаново -II, III, VII, VIII»; одиночные курганы «Стёпаново-IV, VI»; одиночные сопкообразные курганы «Бельково-V» и «Стёпаново-V»), насчитывают в целом 71 насыпь и располагаются вдоль левого болотистого берега р.Кушавера (на протяжении около 4,5 км), на поросших хвойным лесом озовых песчаных всхолмлениях. В группе курганов «Стёпаново-Ш» были исследованы насыпи № 48 (1996 г.), № 47 (1997 г.), № 24 (1998 г .), № 23 (1999 г.), № 28 (2000 г.) и № 29 (2002 г.). Столь значительная концентрация подобных памятников на небольшой территории не является характерной для северной части Молого-Мстинского водораздела 4. Сходный в этом отношении комплекс памятников культуры псковских длинных курганов расположен лишь около д. Климовщина Пестовского района Новгородской области 5.
Стоит обратить внимание на этимологию гидронима Кушавера (Кушевера), связываемую лингвистами с финно-угорскими языками — эст. kunse 'ель', фин. kuusi 'ель'6. В таком случае данный гидроним оказывается приуроченным именно к левому берегу, освоенному носителями культуры длинных курганов, — на правом берегу Кушаве-ры в ее среднем течении (а лишь на этом участке реки известны раннесредневековые археологические памятники) хвойный лес почти полностью отсутствует.
Период конца I - начала II тыс. н. э. представлен в среднем течении Кушаверы сопками (одиночные насыпи «Бельково-VI, VIII», «Стёпаново-I» и группа из 3 сопок «Бельково-IV») и связанными с ними селищами «Бельково-VII» (площадь — около 0,2 га; исследовалось в 1995 г.), «Бельково-П» (площадь — около 4,8 га; исследовалось в 2003 г.), «Бельково-Ш» (площадь — около 1,36 га; исследовалось в 2000-2001 гг.) и «Стёпаново-IX» (площадь — около 1 га; исследовалось в 1995 г.) располагаются на противоположном правом возвышенном берегу Кушаверы. Центром этого скопления памятников культуры сопок выступают поселения «Бельково-П, III». От прочих упомянутых селищ они отличаются как расположением в территориальном центре микрорегиона, так и концентрацией при них 4 сопочных насыпей («Бельково-IV, VIII»), служивших местами захоронения представителей социальной элиты7. Разделение указанных поселений условно и основывается на различии периодов их функционирования — в X-XI вв. селище «Бельково-Ш», судя по наличию в культурном слое лишь лепной керамики конца I тыс. н. э., прекратило свое существование, в то время как поселение «Бельково-И» содержит и раннегончарную керамику XI—XIII вв. Разрыв же между зонами распространения культурных отложений обоих селищ составляет не более 50 м. Таким образом, есть все основания допускать возможность функционирования селищ «Бельково-Н-Ш» в IX-X (XI?) вв. в качестве единого поселения, площадь которого насчитывала, в таком случае, более 6 га.
Судя по отсутствию в культурных отложениях селищ «Бельково-Ш, VII» и «Стёпаново-IX» раннегончарной керамики, в XI-XII вв. поселенческая структура правобережья Кушаверы переживает упадок. Лишь поселение «Бельково-П» продолжает функционировать в древнерусское время и именно с ним, очевидно, следует соотносить погребальный памятник этого периода — жальник «Бельково-I», исследованный нами в 2004 г. Материалы, полученные в результате наших раскопок 1995-2004 гг., позволили существенно уточнить и расширить наши представления о датировке и хронологическом соотношении охарактеризованных выше памятников, а также — о культурных связях населения, оставившего их. За рамками данной работы остался детальный анализ стеклянных бус и керамического материала, требующий специального дополнительного исследования.
Эпоха раннего железа. Древности «предкурганного времени» были выявлены в ходе исследований группы курганов «Стёпаново-III», жальника «Бельково-I» и селищ «Бельково-П-Ш».
В ходе раскопок околокурганного пространства к северо-востоку от насыпи № 28, располагавшейся в центральной части группы курганов «Стёпаново-Ш», были обнаружены 3 грунтовые ямы с погребениями по обряду кремации на стороне. Инвентарь присутствовал лишь в одном захоронении и был представлен тремя бронзовыми бляшками-«скорлупками» (Рис. 2:1), фрагментом бронзовой трубочки (Рис. 2:3), фрагментом бронзового восьмигранного браслета (Рис. 2:2) и шестью фрагментами обожженного кремня. Судя по массивным бляшкам-«скорлупкам» со сплошной широкой перемычкой на оборотной стороне, выявленный грунтовый могильник может быть соотнесен с дьяковской культурой. Аналогичные бляшки встречены, например, при раскопках Щербинского городища второй четверти I тыс. до н. э.8 В материалах этого же памятника известна и аналогия бронзовой трубочке9.
При разборке слоя дерна на жальнике -«Белъково-I»- была встречена круглая литая бронзовая ажурная нашивная бляха (Рис. 2:4). Аналогии наиболее близкие данной находке стилистически, функционально и территориально известны в памятниках Молого-Шекснинского междуречья I в. до н. э. - III в. н. э. — похожие находки были сделаны при раскопках могильника у д. Пугано на нижней Суде и «домика мертвых» Куреваниха-XVII на Мологе10. Расположение данной вещи в дерновом слое на памятнике древнерусского времени в переотложенном состоянии не дает возможности определить первоначальный археологический контекст находки.
Наконец, на селищах «Бельково-П-Ш», как в пахотном слое, так и в культурных напластованиях неповрежденных распашкой, были выявлены переотложенные фрагменты лепной керамики дьяковской культуры с характерным сетчатым орнаментом на внешней стороне.
Культура псковских длинных курганов. Материалы, относящиеся к этому кругу древностей, были получены в ходе раскопок группы курганов «Стёпаново-Ш»: насыпи № 23-24, 28-29 были исследованы в центральной части могильника, а курганы № 47-48 — на его южной периферии.
Наиболее яркой находкой является железный узколезвийный топор (Рис. 2:5), выявленный в погребении № 2 кургана №23 в сочетании с железным ножом (Рис. 2:6) группы I по Р.С. Минасяну ". Оба предмета лишь непосредственно примыкали к южному краю скопления кальцинированных костей погребения, но при этом не располагались в зоне самого скопления. При этом на коррозированном участке боковой стороны обуха (обращенной к скоплению костей) отчетливо прослеживался отпечаток крупноволокнистой ткани (мешковины?) размерами 10x8 мм.
В территориальном отношении наиболее близкие аналогии данному топору обнаруживаются в мощинской культуре IV-VII вв. н. э. в бассейне Верхней Оки 12. На более отдаленных территориях схожие топоры известны в материалах харино-ломоватовской культуры V-IX вв. в Верхнем Прикамье13. Здесь рассматриваемая находка получает определенное соответствие типу 1 отдела Б группы I по Р.Д. Голдиной — «универсальным проушным топорам с округлым обухом, длинным вытянутым расширяющимся книзу лезвием» и.
Утверждение, что, например, мощинские «топоры употреблялись для расчистки леса под пашню»15 вряд ли верно. Нецелесообразность использования узколезвийных топоров в хозяйственной деятельности очевидна; гораздо более правомерной представляется их интерпретация в качестве боевого метательного оружия, предполагающая осмысление подобных находок в контексте этнокультурных процессов эпохи Великого переселения народов16.
Курган № 24 не содержал каких-либо находок.
Чрезвычайно интересным является инвентарь погребения № 3 из ьцргана №29 (Рис. 3:1-7), представленный целой и двумя фрагмен-тированными бронзовыми колоколовидными подвесками, бронзовой трапециевидной подвеской, пятичастной и шестичастной бронзовыми пронизками, фрагментами бронзовой спирали (4 экз.) и неопределимыми оплавленными фрагментами бронзовых предметов (12 пел.). Кроме того, среди кальцинированных костей погребения встречены семь красных пастовых бусин и одна синяя стеклянная бусина.
Большая часть перечисленных находок сопоставима с женским погребальным костюмом рязано-окских могильников II-VII вв. Наиболее «узнаваемыми» в этом отношении предметами оказываются i изготовленные из листовой бронзы две колоколовидные подвески с характерной орнаментацией краев «ложной веревочкой» (Рис. 3:2-3). Так, например, в погребениях Шатрищенского могильника V - начала VIII вв. подобные предметы являлись элементами накосника и крепились к концам кожаных ремешков. Третья колоколовидная подвеска из кургана № 29, от которой сохранилась лишь верхняя часть (Рис. 3:1), судя по аналогиям из рязано-окских погребений, привешивалась к упомянутым выше подвескам на концах ремешков накосника. Не менее характерны для рязано-окского набора женских украшений и фрагменты бронзовой спирали (Рис. 3:4), трапециевидные подвески (Рис. 3:5), красные пастовые бусы19.
Сложнее обстоит дело с многочастными бронзовыми пронизками (Рис. 3:6-7). В материалах рязано-окских могильников обнаружить им аналогии не удалось. Ближайшим известным мне памятником, в материалах которого была встречена схожая находка, является городище Варварина Гора в бассейне верхней Меты. Среди предметов дьяковского времени (I-V вв.) здесь присутствует двойная литая бронзовая зонная бусина, впрочем, несколько отличающаяся по своим пропорциям от пронизок из кургана № 29. Как отмечает автор раскопок, аналогии подобной вещи «в дьяковских древностях неизвестны» 20. На более отдаленных территориях гораздо более близкие аналогии известны в материалах харипо-ломоватовской культуры — бронзовые спиральновитые цельнолитые пронизки с широкими псевдовитками, подтип А типа 1 отдела Г группы III по IVI- Голдиной 21.
Рис. З. Древности культуры псковских длинных курганов
Вещевой материал из кургана № 47 вызывает устойчивые ассо-i i,i ни щи с позднедьяковскими древностями третьей четверти I тыс. н. э. I IMCHHO В НИХ прослеживаются аналогии встреченным в погребении № 1 двум бронзовым пластинчатым прямоугольным обоймицам с загнутыми краями и точечным орнаментом, выбитым пуансоном с «>С>ратной стороны 22 (Рис. 3:8), а также — выявленной в подзолистой 111 юслойке под дерном железной сбруйной пряжке с вогнутыми длин-ш,[ми сторонами (Рис. 3:9), относящейся к типу IV по И.Г. Розен-фельдт 23. Кроме того, в подзолистой прослойке под дерном и в погребении № 1 было обнаружено 5 бляшек-«скорлупок» (Рис. 3:10), характерных для всего ареала псковских длинных курганов24 и отличающихся от позднедьяковских аналогов отсутствием многочастных экземпляров и разрывом перемычки на оборотной стороне25.
В непосредственной близости от кургана № 47, к северо-востоку от него была прослежена и исследована заплывшая и задерно-вавшаяся яма размерами 3,80x3,30 м и глубиной до 0,80 м (раскопки 1999 г.)26. В нижней части ее заполнения (черный сильногумусиро-ваный песок) было встречено большое количество окислившихся фрагментов дерева (бревна, плашки?), располагавшихся горизонтально. Судя по прокаленности центральной части северо-западной материковой стенки ямы, окисление этих фрагментов произошло в результате горения дерева. Никаких находок (в том числе — кальцинированных костей) при расчистке заполнения ямы сделано не было и однозначная ее интерпретация невозможна. (В ходе раскопок А.Н. Башенькиным27 аналогичных ям в могильнике I тыс. н. э. у д. Пугано на нижней Суде были выявлены некие ритуальные комплексы (места сожжений?).) Однако, важна радиокарбонная датировка образцов древесного угля из данного сооружения в пределах 780-960 гг.28 То есть —функционирование этого объекта связано с «курганным» временем; датировка ямы практически полностью соответствует «поздне-дьяковской» датировке инвентаря из кургана № 47.
Находки из кургана № 48 (камень сферической формы с просверленным в нем отверстием и бронзовое колечко), связать с тем или иным кругом древностей не представляется возможным.
В нижней части заполнения рвов, окружавших курганы № 47-48, были обнаружены остатки деревянных окислившихся конструкций. Массивные плахи (в ряде случаев — возможно, бревна) располагались, как правило, вдоль краев рвов. Менее значительные по размерам плашки, выявленные в кургане № 47, находились в наклонном положении (вниз — к внешнему краю рва, вверх — к центру кургана). Речь может идти об остатках конструкции, крепившей основание курганной насыпи (Рис. 3:11) и сползшей в ров в ходе ар-хеологизации сооружения29. Столь отчетливые следы деревянных конструкций были выявлены именно на южной периферии группы курганов «Стёпаново-Ш» неслучайно — данный участок озового всхолмления, на котором располагается могильник, характеризуется повышенной влажностью, что и явилось причиной хорошей сохранности дерева.
Остатки деревянных конструкций находят очевидное соответствие неоднократно высказывавшимся предположениям о влиянии финно-угорской традиции сооружения «домиков мертвых» (известных, например, в Молого-Шекснинском междуречье) на формирование погребальных памятников культуры псковских длинных курганов 30.
Культура сопок. Наиболее яркой находкой, сделанной в ходе исследования селищ «Белъково-II-III»- вне всякого сомнения является встреченное в пахотном слое поселения «Бельково-Ш» бронзовое навершие от кольцевидной булавки (Рис. 4:1), представляющее собой зооморфное (?) изображение в стиле Борре. На обороте изделия сохранилась нижняя часть обломанного крючка для крепления иглы на кольцо булавки.
Навершие является предметом скандинавского происхождения и соотносится с типом V по типологии Л.Тюнмарк-Нулен, разработанной по материалам Бирки 31. Находки подобных булавок, являвшихся застежками мужских плащей, единичны на территории Восточной Европы и встречены, в первую очередь, в местах связанных с присутствием в IX-X вв. скандинавов (Рюриково городище, Гнездово, Тимерево, Киев и др.)32.
Обнаружение предмета скандинавского происхождения в регионе, где подобного рода находки практически не представлены, вызывает интерес в связи с выявленными недавно М.А. Лобановым33 в шведской и норвежской пастбищной вокальной музыке параллелями боровичскому напеву (одному из так называемых «лесных кличей», относящихся к жанру крестьянской вокальной музыки). Ареал распространения боровичского напева включает в себя и среднее течение Кушаверы (Лобанов 1997:21, карта 2). Как полагает сам М.А. Лобанов34, обращаясь к работам X. Арбмана и А.Стендер-Петерсена, причиной подобной схожести может являться земледельческая колонизация скандинавами Юго-Восточного Приладожья в VIII-XI вв. Конечно, столь прямолинейная трактовка результатов анализа местного традиционного фольклора вряд ли может быть признана правомерной. Тем не менее, отмеченное соответствие археологических и фольклорных материалов несомненно заслуживает внимания.
Как и навершие кольцевидной булавки, с социальной элитой поселения «Бельково-Ш» следует соотносить происходящее из заполнения материковой ямы № 2 железное сильнокоррозированное втульчатое навершие деревянной плети (Рис. 4:2), соединенное кольцом с обоймой для крепления ременного бича и лировидной (?) привеской. Подобные предметы, являвшиеся средством управления конем при верховой езде и соответствующие типу I по А.Н.Кирпич-никову35, известны среди дружинных древностей Восточной Европы IX-XI вв. Наиболее близкими аналогиями являются датируемая X в. находка из Михайловского могильника в Ярославском Поволжье36 и «железное кнутовище плети» из относящейся к IX-X вв. насыпи № 1 курганной группы «Никольское V» в юго-западном Белозерье37.
Из часто встречающихся на селищах эпохи сопок характерных для этой группы древностей находок38 надо упомянуть две сердоликовые призматические восьмигранные бусины (Рис. 4:3) из пахотного слоя поселения «Бельково-Ш». Подобные бусы принято датировать временем их бытования в Ладоге — концом IX - XI вв.39, до конца XI в. они существуют и на Белоозере40. В культурном слое Новгорода сердоликовые призматические бусины в качестве датирующего типа не рассматриваются41.
Древнерусское время. Материалы древнерусской эпохи были получены в ходе раскопок жальника -«Бельково-!». В связи с неоднократными повреждениями памятника в ходе позднейшей хозяйственной деятельности многие предметы (в том числе — рассматриваемые ниже наиболее яркие находки) были выявлены в переотложенном состоянии, вне погребений — в дерне или непосредственно под ним. Тем не менее они являются чрезвычайно показательными для этого периода и безусловно заслуживают Пристального внимания. В первую очередь, остановимся на хрип.шс.ких древностях — предметах личного благочестия.
Бронзовая литая подвесная фигурка ангела (Рис. 4:6). Схожие предметы, определяемые как изображения архангела Михаила, изве-i 111 i.i к древностях домонгольской Руси42. Две похожие подвески, одна ил которых также определяется как изображение архангела Михаи-м.1, были найдены при исследованиях ненецкого «культового места» [Зосако на мысе Дьяконов (Болванский Нос) о. Вайгач, где они датируются XI—XII вв.43 К данной группе находок относится и стилистически близкий византийскому прикладному искусству X—XI вв. бронзовый позолоченный образок в виде фигуры ангела», найденный при исследовании погребений Эски-Керменской базилики в Крыму'14. Подвеска обнаруженная на жальнике «Бельково-I» несомненно стоит в одном ряду с упомянутыми предметами, однако, все они имеют гораздо более отчетливо проработанные детали изображения ангела (руки, лица и т. п.).
Два бронзовых креста-тельника (Рис. 4:4-5), один из которых был прикреплен к обрывку (?) бронзовой цепочки, состоявшему из 5 звеньев. Обе находки являются крестами «с парными острыми выступами на концах», бытовавшими в Новгородской земле в XII в.45 В самом Новгороде подобные кресты датируются по М.В. Седовой («кресты-тельники с округлыми завершениями лопастей») последней четвертью XI - первой четвертью XII вв.46; по Ю.М. Лесману (тип III. 28, «кресты (тельники и складни) с закругленными концами и парными выступами на каждом конце») — 1025-1281 гг.47
Кроме того, из найденных в переотложенном состоянии предметов следует отметить следующие находки: Бронзовая орнаментированная привеска-ложечка (Рис. 4:7). Подобные предметы, традиционно рассматриваемые в качестве амулетов, встречаются в культурном слое Новгорода с конца X до середины XII вв.48 По Ю.М. Лесману, привески «в виде миниатюрных ложек, с уступом при переходе от черенка к лопасти» (тип IX. 1) косвенно датируются временем до 1134 г.49 Пять подвесок-когтей с просверленным отверстием (Рис. 4:8-12). Данный вид амулетов достаточно хорошо известен по материалам раскопок различных древнерусских могильников Северной Руси. Однако, по предварительным наблюдениям, подвески-когти не являлись типичным массовым элементом инвентаря захоронений того или иного конкретного кладбища. Так, в могильнике Нефедьево в Восточном Прионежье лишь одно из исследованных ИЗ захоронений (№ 24, первая половина - середина XII в.) содержало три подобные подвески50.
Скорее всего, перечисленные находки происходят из одного комплекса — все они, а также — две бронзовые цепочки из двойных колечек (Рис. 4:13-14), датируемые Ю.М. Лесманом (тип III. 31) по находкам в новгородском культурном слое 1006—1369 гг.51, располагались чрезвычайно компактно — в радиусе 20 см, на одном уровне.
Охарактеризованные предметы позволяют датировать жальник Х1(?)-ХП вв.
***
В XI-XII вв. поселенческая структура правобережья Кушаверы переживает упадок — к XII в. здесь продолжает существовать лишь поселение «Бельково-П». Возможно, прекращение функционирования местного центра конца I тыс. н. э., представленного поселением «Бельково-П-Ш», непосредственно связано с кризисом, вызванным процессом формирования в конце XI - первой трети XII вв. боярских вотчин52 и охватившим в XII. в. многие локальные центры Новгородской земли 53.
1. Кулжипскип А.И. Курганы Новгородской губернии // Известия Императорского археологического общества. Т. П. Вып. 2. СПб., 1861. С. 158.
2 Петров Н.И. Работы в Хвойнинском районе Новгородской области // АО 1995
года. М, 1996. С. 74-75; Он же. Работы в Хвойнинском районе Новгородской облас
ти // АО 1996 года. М., 1997. С. 57-58; Он же. Работы в Хвойнинском районе Новго
родской области // АО 1997 года. М., 1999. С. 47-48; Он же. Работы в Хвойнинском
районе Новгородской области // АО 1998 года. М., 2000. С. 55-56; Петров Н.И., Пет
рова М.А., Терентьева А.Е. Работы в Хвойнинском районе Новгородской области //
АО 1999 года. М., 2001. С. 37-38; Петров Н.И. Работы в Хвойнинском районе Новго
родской области // АО 2000 года. М., 2001. С. 38-39; Петров И.И. Работы в Хвойнин
ском районе Новгородской области // АО 2001 года. М, 2002. С. 67-68. Петров Н.И.
Работы в Хвойнинском районе Новгородской области // АО 2002 года. М., 2003. С.57-58.
3 Петров Н.И. Археологические памятники эпохи раннего средневековья в сред
нем течении Кушаверы // Древние культуры и технологии. Новые исследования мо
лодых археологов Санкт-Петербурга. СПб., 1996. С. 99-104.
* Петров Н.И. Культурно-исторические процессы в северной части Молого-Мстин-ского водораздела в эпоху раннего средневековья // ННЗИА. (Тезисы научной конференции.) Новгород, 1992. С. 62-63.
5 Петров Н.И. Работы в Пестовском районе Новгородской области // АО 1994
года. М., 1995. С. 56-57.
6 Агеева Р.А. Гидронимия Русского Северо-Запада как источник культурно-исто
рической информации. М., 1989. С. 219.
' Конецкий ВЯ. Новгородские сопки и проблема этносоциального развития Прииль-М«ИМ1 » VIII-X вв. // Славяне. Этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 141-144.
" Дубинин А.Ф. Щербинское городище // Дьяковская культура. М., 1974. С. 235,
" Там же. С. 239, 268, табл. XIV:13.
10 Нашенысин А.Н. Культурно-исторические процессы в Молого-Шекснинском меж
дуречье в конце I тыс. до н. э. -1 тыс. н. э. // Славяно-русские древности. Вып. 3 (Про-
i.iiiMi.1 истории Северо-Запада Руси). СПб., 1995. С. 10-11, 21, 23; рис. 3:3-4,7:4.
" Минасян Р.С. Четыре группы ножей Восточной Европы эпохи раннего средне-мгкоиья (к вопросу о появлении славянских форм в лесной зоне) // Археологический сборник. № 21. Л., 1980. С. 69, рис. 1.
12 Никольская Т.Н. Культура племен бассейна верхней Оки в I тысячелетии н.э. // М И А. № 72. М, 1959. С. 59,62, рис. 24:4-5; Седое В.В. Восточные славяне VI-XIII вв. М., ИШ. С. 43,79, табл. ХШ:7.
11 Розенфельдт РЛ. Харино-ломоватовская культура // Финно-угры и балты в
нюху средневековья. М., 1987. С. 151, 312, табл. LXIV:28-29.
14 Голдина Р.Д. Ломоватовская культура в Верхнем Прикамье. Иркутск, 1985. С.
Г.К, 235, табл. XXVIII:4-6.
15 Седое В.В. Восточные славяне... С. 43.
"' Каргополъцев С.Ю., Щукин М.Б. О находках оружия позднеримского времени на западе Ленинградской области // Археология и история Пскова и Псковской земли. Материалы научного семинара за 2000 год. Псков, 2001. С. 228-239, рис. 5; Петров Н.И., Фурасьев А.Г. Городища культуры псковских длинных курганов и I ^штийско-Волжский путь // Древности Северо-Западной России. Сборник материалов научной конференции, посвященной 90-летию со дня рождения Г.П. Гроздило-па. СПб., 1995. С. 47-51.
17 См., например: Кузьмин СЛ. О хронологическом соотношении сопок и длин
ных курганов (по материалам западных районов Новгородской земли) // Проблемы
хронологии и периодизации в археологии. Сборник трудов молодых ученых. Л., 1991.
С. 88,91, табл. 2:1.
18 Розенфельдт И.Г. Древности западной части Волго-Окского междуречья в VI-
X вв. М., 1982. С. 10-12, 83-85, рис. 1:7, 19:2-4.
19 Кравченко ТА. Шатрищенский могильник (по раскопкам 1966-1969 гг.) // Ар
хеология Рязанской земли. М., 1974. С. 120, 132-136, рис. 12:1, 13.
20 Буров В.А. Городище Варварина Гора. Поселение I—V и XI—XIV веков на юге
Новгородской земли. М., 2003. С. 12, 224-225, рис. 13-14.
22 Розенфельдт И.Г. Древности западной части Волго-Окского междуречья... С.
10-12, рис. 1:1-5.
23 Там же. С. 138-140, рис. 35:9-10.
24 Башенькин А.Н. Культурно-исторические процессы... С. 24-26, рис. 8:4; Кузьмин
СЛ. О хронологическом соотношении... С. 88, 91, табл. 2:9-10; Аун М. Археологичес
кие памятники второй половины 1-го тысячелетия н. э. в Юго-Восточной Эстонии.
Таллинн, 1992. С. 128-129, рис. 52:2, 4-5.
25 Розенфельдт И.Г. Древности западной части Волго-Окского междуречья... С.
118-120, рис. 29.
26 Petrov N. Cremation outside the grave: searching for the traces of a funeral pile // BAR
International Series 1089 (Fire in Archaeology. Papers from a session held at the European
Association of Archaeologists Sixth Annual Meeting in Lisbon 2000). Oxford, 2002.
27 БашенькинАЛ. Культурно-исторические процессы... С. 20, 22.
28 Petrov N. Cremation outside the grave... Fig. 8.
29 Петров НИ. Погребальные древности культуры псковских длинных курганов
в среднем течении р. Кушавера // ННЗИА. (Материалы научной конференции.
Новгород, 28-30 января 1997 г.) Вып. 11. Новгород, 1997. С. 343-354. Он же. Иссле
дования курганного могильника «Степаново-Ш» в 1997 г. // ННЗИА. (Материалы
научной конференции. Новгород, 27-29 января 1998 г.) Вып. 12. Новгород, 1998. С.
42-49.
30 Конецкий ВЛ. Погребальные памятники культуры длинных курганов: происхож
дение и эволюция форм // Прошлое Новгорода и Новгородской земли. Материалы
научной конференции. 11-13 ноября 1997 года. Новгород, 1997. С. 24-26.
31 Thunmark-NyUn L. Ringnadeln // Birka. 11:1. Systematische Analysen der Graberfimde.
Stockholm, 1984. P. 9.
32 Носов Е.Н., Хвощинская Н.В.К вопросу о характере материальной культуры раннего
этапа Рюрикова городища // Восточная Европа в средневековье. К 80-летию Валентина
Васильевича Седова. М., 2004. С. 228.
33 Лобанов М.А. Лесные кличи. Вокальные мелодии-сигналы на Северо-Западе
России. СПб., 1997. С. 55, 58-59.
34 Там же. С. 141-149.
35 Кирпичников АН. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX-XIH вв. //
САИ. Е1-36. Л., 1973. С. 71-73.
36 Гам же. С. 109, № 16, табл. ХХШ:5.
37 Башенькин АЛ. Погребальное сооружение у д. Никольское на р. Суде // Новое в
археологии Северо-Запада СССР. Л., 1985. С. 79, рис. 2:19.
38 Седов В.В. Восточные славяне... С. 63, 87, табл. ХХ1:36; Кузьмин С.Л. О хроноло
гическом соотношении... С. 92, 94, табл. 3:9.
33 Рябинин ЕА. Бусы Старой Ладоги (по материалам раскопок 1973-1975 гг.) // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья. Л., 1982. С. 171.
-"> Захаров С Д. Древнерусский город Белоозеро. М., 2004. С. 46, рис. 263:19.
" Колчин Б А. Хронология новгородских древностей // Новгородский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 170.
42 Нечитайло В.В. Каталог христианських нагрудних виро61в мистецтва перюду Кивськоп Русп (X - перша половина XIII ст.). Кипв, 2001. С. 89, № 611, № 615.
а Хлобыстин Л.П. Святилища Вайгача // Археологические изыскания. Вып. 10 (Ad polus. Памяти Л.П. Хлобыстина). СПб., 1993. С. 16-17, рис. 1:28,29.
и Лосицкий Ю.Г., Паршина Е.А. Эски-Керменская базилика // Православные древности Таврики. (Сборник материалов по церковной археологии.) Киев, 2002 С 103-104, рис.3.
iS Мусин А.Е. Христианизация Новгородской земли в IX-XIV вв.: погребальный обряд и христианские древности. СПб., 2002. С. 182, рис. 109.
т Седова М.В. Ювелирные изделия древнего Новгорода (X-XV вв.). М., 1981 С 50-51, рис. 16:7.
"" Лесман ЮМ. Хронология ювелирных изделий Новгорода (X-XIV вв.) // Материалы по археологии Новгорода 1988. М., 1990. С. 56,94, рис. 6:5.6.
"' (\vihea М.В. Ювелирные изделия... С. 26-27, рис. 7:10-12.
111 Макаров НА. Колонизация северных окраин Древней Руси в XI-XIII вв. М., IUIJ7 С. 118, 128, 343, табл. 131:30-32.
'•' Лесман ЮМ. Хронология ювелирных изделий... С. 67, 94, рис. 6:8.1. ' Янин ВЛ. Новгородская феодальная вотчина. (Историко-генеалогическое ис-I in цоиаыие.) М., 1981. С. 241, 246, 272.
и Конецкий ВЛ. Комплекс памятников у д. Нестеровичи (К вопросу о сложении
шьиых центров конца I - начала II тыс. в бассейне р. Меты) // Материалы по
Нрхсологии Новгородской земли. 1990. М., 1991. С. 106; Платонова НИ. Укреплен-111,10 поселения Лужской волости // Материалы по археологии Новгородской земли. ||)00. М., 1991.
Отправлено: 17.09.09 12:17. Заголовок: О так называемых ..
О так называемых погребальных площадках
в культуре длинных курганов
Е. Р. Михайлова (СПб)
В настоящее время наши знания о культуре псковских длинных курганов (далее — КДК) основываются прежде всего на сведениях о ее погребальных памятниках. Поэтому на первый план в изучении КДК, помимо дальнейших полевых изысканий, выступают проблемы, связанные с погребальной обрядностью, тем более значимые, что проблема формирования КДК стоит в тесной связи с проблемой распространения курганного обряда в лесной зоне Восточной Европы. Однако более или менее четкого представления о процессе его возникновения и развития пока нет. Это связано прежде всего с чрезвычайным разнообразием как в строении курганов, так и в способе помещения кремированных останков в/под насыпь. Существенна также полная неразработанность хронологии. Вследствие этого все существующие ныне гипотезы о -происхождении и эволюции погребальной обрядности КДК неизбежно носят характер достаточно умозрительной типологической схемы, где в качестве начального звена предполагается использование неких созданных человеком или природных объектов, постепенно эволюционирующих в искусственные насыпи.
В конце 1970-х гг. эстонская исследовательница М. Аун, основываясь на материалах курганов Юго-Восточной Эстонии, предложила следующую последовательность возникновения и развития погребального обряда. КДК в изучаемом его регионе1. По ее мнению, курганный обряд захоронения развивался «от погребальных площадок округлой или четырехугольной формы с большим числом захоронений, найденных в основаниях более древних курганов, до насыпей с одиночными погребениями на вершине кургана. Большое разнообразие в составе и величине отдельных могильников и групп могильников, свидетельствующее о развитии курганного обряда захоронения, отражает, по всей вероятности, и особенности, связанные с переходом к курганному обряду захоронения, и С его дальнейшим развитием в условиях отдельных областей
восточной Эстонии»2. Таким образом, отправной точкой развития курганного обряда является окруженная ровиком площадка со связанными с ней погребениями.
Этот факт может иметь два объяснения.
Либо, во-первых, мы должны предположить, что в какой-то момент существования КДК все погребальные площадки, в т. ч. уже не функционирующие, возможно, заросшие, с заплывшими ровиками и т. д., были перекрыты хотя бы незначительными по высоте насыпями. Либо же сооружение т. н. погребальных площадок — это одно из необходимых действий при возведении насыпей КДК (как и любых других курганов, окруженных ровиком).
Выражения вроде «неравномерно округлая» или «неправильно четырехугольная» возникают лишь при описании результатов раскопок. В действительности же это довольно неопределенные геометрические фигуры с соотношением длины и ширины приблизительно 1:1 (рис. А). Такого рода площадки с сооруженными над ними (сразу же или через некоторое время) низкими, ок. 15—30 см, насыпями, были первым этапом в сооружении большинства исследованных курганов КДК. Такой же низкой насыпью была перекрыта и «площадка» на оз. Съезжем. Очевидно, на сооружение таких низких насыпей шел в основном грунт, вынутый из ровиков.
Несколько реже основанием насыпей служили овальные или вытянутые четырехугольные (эти определения также достаточно условны) погребальные площадки, тоже довольно схожие между собой. Их размеры от 3—3,5 х 6 до 7—7,5 х 15 м, при этом довольно четко выдерживается соотношение ширины и длины 1:2. (рис. Б). Эти площадки также перекрывались низкими насыпями. Размеры насыпи в плане при этом соответствовали размерам пространства, ограниченного ровиком. Фиксируемое теперь превышение длины кургана над длиной погребальной площадки и перекрывание насыпью ровика нужно отнести к результатам естественного расползания песчаных насыпей.
Без сомнения, мы имеем здесь дело с двумя начальными (и в этом смысле основными) элементами погребальных сооружений КДК. Сейчас невозможно указать, почему в одних случаях сооружение кургана начиналось с округлой (под-квадратной) площадки, а в других — с удлиненной. Можно лишь отметить, что если первоначальная округлая низкая насыпь могла один или несколько раз досыпаться как в длину (и превращаться в длинный курган), так и в высоту (сохраняя при этом свои пропорции), то к удлиненной первоначальной насыпи все присыпки производились только в длину
При совершении досыпок получающаяся длинная насыпь каждый раз обводилась общим ровиком. Если таких досыпок было несколько, то в плане все это производит впечатление нескольких погребальных площадок, перекрытых общей насыпью; однако в профиле, как правило, хорошо прослеживаются прослойки погребенной почвы на поверхности первоначальной и промежуточных насыпей
Как уже отмечалось выше, в настоящее время паши представления о культуре псковских длинных курганов практически исчерпываются материалами ее погребальных древностей, преимущественно данными по топографии могильников и внутреннему строению отдельных насыпей. Типология и хронология имеющегося вещевого материала (за исключением единственной категории — В-образных пряжек с рифлением) до сих пор не разработаны, и немногочисленные имеющиеся даты отдельных курганов, сами по себе довольно широкие, основаны либо на данных радиоуглеродного анализа, либо на приблизительных аналогиях из соседних регионов. Во многом эта ситуация объясняется характером самого погребального инвентаря. Чаще всего вещи из длинных курганов относятся либо к типам, наиболее простым в изготовлении и потому бытовавшим в течение длительного времени на обширных территориях, либо к типам, специфичным для КДК и потому не могущим быть датированными привлечением инокультурных аналогий. Значительная часть инвентаря к тому же пострадала от воздействия огня. Поэтому говорить о выделении каких-либо хронологических стадий пока не представляется возможным. Скорее, напротив, нужно принять все элементы погребальной обрядности КДК как сосуществующие на всем ее протяжении.
Давно замечено, что не существует выраженной зависимости между размерами кургана и количеством связанных с ним захоронений. Но, несколько утрируя, можно сказать, что вообще нет четкой зависимости между наличием кургана И наличием захоронений. В конечном итоге в какой-то момент все погребения оказались перекрытыми курганной насыпью, однако происходило это во многих случаях далеко не ера iy. Мы имеем, как уже говорилось, перекрытые прослойкой погребенной почвы захоронения под первоначальной насыпью, в
также довольно многочисленную группу захоронений В грунтовых ямках, совершенных рядом с первоначальной насыпью, за пределами ее ровика, и лишь позднее перекрытых окончательным курганом. С другой стороны, известны т. н. «курганы-платформы», содержащие только впускные погребения, и пустые курганы — по каким-то причинам не использованные «платформы» пли, возможно, кенотафы. Очевидно, в кургане мог быть захоронен не каждый член коллектива, а только имевший определенный статус. Судя по тому, что какая-то часть курганов возводилась заранее (—«платформы»), могла существовать известная связь между строительством дома в этой жизни и заблаговременным возведением жилища для себя и своей семьи для жизни в мире ином. В таком случае, изменение размеров и формы семейной усыпальницы должно быть связано с изменениями в статусе или составе той семьи, которой она принадлежала.
Погребения в грунтовых ямках за пределами первоначальных насыпей обнаруживают устойчивую корреляцию с находками поясных наборов, оружия (железный двушипный дротик из Суур-Рысна) и таких предметов обихода, которые скорее можно отнести к мужским принадлежностям: ножи, блоковидные кресала, пинцеты. Несколько раз в этих же погребениях встречены, помимо человеческих, кости крупных животных, определенных как кости коня. Возможно, грунтовые погребения за пределами первоначальных насыпей принадлежали членам коллектива, ;по каким-то причинам не имевшим права на свой курган (напр., холостым мужчинам).
Ярким примером сосуществования различных по внутренней структуре и способу захоронения останков насыпей может служить полностью исследованная С. Л. Кузьминым курганная группа Которск XII в. бассейне верхнего течения р. Плюссы. В планиграфии этого могильника, насчитывавшего 11 насыпей, выделяется несколько зон.
В западной части расположены круглые в плане курганы, насыпанные в один прием и содержащие одиночные безынвентарные захоронения: кальцинированные кости, очищенные от угля, помещаются, как правило, в теле насыпи (№№ 3, 9, 10, 11). На вершинах курганов 9 и 11 стояли камни.
В восточной части расположены удлиненные насыпи (№№ 1, 4, 5) и небольшой подквадратный курган № 2. Удлиненные курганы содержали по нескольку захоронений и все (кроме № 5) имели сложное внутреннее строение.
Особенно интересен по своей структуре курган № 1 — самый большой в группе. Его первоначальная насыпь представляла собой курган подчетырехуголыюй формы размером приблизательно 4x4,5 м, высотой ок. 40 см, по размерам и ориентированности по сторонам света абсолюно аналогичный расположенному рядом кургану № 2. Позднее была сооружена примыкающая к первоначальной насыпи с востока, вырезанная в материке площадка, также перекрытая невысокой насыпью. Третий этап сооружения кургана связан с возведением удлиненной насыпи, вытянутой по линии запад—восток. Ее основание было создано путем эскарпирования склонов возвышенности, на которой расположен курган. С этой насыпью были связаны какие-то деревянные конструкции, позднее разобранные, а также ряд камней, маркирующий ее северный край. Свой окончательный вид курган приобрел в результате сооружения широкого рва и прилегающей к нему с внешней стороны подрезки, оконтуривших площадку прямоугольной формы со скругленными углами размером приблизительно 15x21 м. Курган, перекрывший все предшествующие сооружения, достигал 1 м высоты с запада и 2,5 м высоты с востока, по склону холма.
В курганах восточной зоны сосредоточены захоронения двух разновидностей: 1. Погребения, впущенные в насыпь. Кальцинированные кости очищены от угля. Часть этих захоронений содержит женский инвентарь: нашивные бляшки, височные кольца, подвеска-лунница, бусы. 2. Захоронения в материковых ямах. Кости в этих захоронениях слабо обожжены, содержат значительную примесь угля, и возможно костей животных. Все они располагаются либо под южной полой первоначальной насыпи, либо к юго-западу — юго-востоку от нее и перекрыты прзднейшими присыпками.
В центре могильника располагался комбинированный курган № 6. Он образовался путем слияния небольшой насыпи, подобной кургану № 2, с высоким круглым курганом, тяготеющим к западной зоне. На вершине круглой части был установлен небольшой валун.
Таким образом, внутри сравнительно небольшого могильника—в 11 насыпях содержалось 28 погребений—мы видим сочетание практически всех известных элементов погребального обряда КДК. Несомненно, что внутри коллектива, оставившего этот могильник, существовали группы людей, степень обособленности которых воплотилась в погребальном ритуале.
Представляется существенным тот факт, что могильник Которск XII должен быть отнесен к финальному этапу существования КДК. Помимо характерных для длинных курганов бус из темно-синего прозрачного стекла и бляшек-скорлупок, здесь встречены предметы формирующегося древнерусского убора. В двух погребениях кургана № 1 встречено по паре проволочных височных колец небольшого диаметра. Аналогичные кольца найдены на древнерусском поселении Которской погост, расположенном в 4 км от могильника. Здесь они встречены в слое пожара, произошедшего в середине второй половины X в., и в вышележащем слое черного гумуса. Вместе с этими кольцами в инвентарь погребений входили ножи IV типа по Р. С. Минасяну, датирующиеся временем не ранее последней четверти 1 тыс. н. э. Здесь же встречена миниатюрная круторогая лунница из оловянистого сплава. Ее форма, возможно, имеет прототипы в серии украшений, появляющихся на Руси и на Балтике не ранее середины IX в. Радиокрабонный анализ образцов угля из нескольких курганов дал серию дат, укладывающихся в промежуток от середины IX до начала XI вв.
Другим характерным примером постепенного развития отдельных курганов из перекрытых незначительной насыпью погребальных площадок в более сложные сооружения может служить могильник Засобье II в бассейне среднего течения р. Луги, частично исследованный тем же автором. Начальным этапом каждого из раскопанных здесь курганов являлась под-квадратная или округлая в плане площадка, перекрытая очень незначительной по высоте насыпью: 15—25 см. Однако дальнейшее развитие каждого из курганов шло различными путями. Расположенные на северо-западном конце цепочки из пяти курганов курганы № 9 и 10 после досыпки приобрели вид низких (до 40 см) округлых в плане насыпей, причем крайний в цепочке курган № 10 в своем окончательном виде является стратиграфически более поздним, чем окончательный курган № 9. Погребений в этих курганах не выявлено, хотя в заполнении рва кургана 10 встречены разрозненные кальцинированные кости. Продолжающие упомянутую цепочку к юго-востоку курганы № 12 и 6 на втором этапе своего существования приобрели вид удлиненных насыпей размером соответственно 4x8 и 8x15 м, высотой до 40 см. С окончательной длинной насыпью кургана 12 связано погребение, впущенное в его юго-восточную, досыпанную часть. Досыпка к кургану 6 перекрыла три грунтовых погребения, расположенных к юго-востоку от первоначальной насыпи. В досыпанную часть были впущены еще два погребения. Примыкающий к кургану № 6 с юго-востока курган № 7 (диам. ок. 10 м, вые. 1,1 м), сооруженный в два этапа, в своем окончательном виде является стратиграфически более поздним, чем окончательная насыпь кургана № 6. Расположенный на некотором расстоянии далее к юго-востоку курган № 8 по своему строению и размерам аналогичен кургану № 10 и погребения не содержал. Из исследованных курганов происходит единственная находка — сильно оплавленная бронзовая пряжка, которую точно датировать не удалось. На примыкающем к курганам распаханном селище, встречена лепная керамика, характерная для КДК, и немногочисленные индивидуальные находки, позволяющей отнести поселение к последней четверти 1 тыс. н. э.
Сходную картину последовательного сложного развития не курганного обряда в целом, а конкретных курганов дают и материалы других могильников.
Подведем итоги. Очевидно, гипотезу о местных корнях курганного обряда, развивающегося из обычая захоронения кремированных останков на грунтовых погребальных площадках, нужно признать искусственной. Вытянутые или близкие в плане к квадрату погребальные площадки, окруженные ровиком — начальная фаза сооружения практически любой па-сыпи КДК (за исключением единичных курганов без ровика). Наряду с погребениями на таких площадках в КДК достаточно распространены захоронения в грунтовых ямках с внешней стороны ровика, лишь позднее перекрытые насыпью в результате досыпки кургана. Изменение формы кургана и усложнение его внутренней структуры является не результатом эволюции курганного обряда в целом, а связано, очевидно, с изменением (прижизненным) статуса людей, которые должны быть погребены в данном кургане. Какая-то часть курганов приобрела законченный вид уже в результате сооружения первичной невысокой насыпи, не подвергаясь дальнейшим присыпкам. Это может быть связано как с пресечением отдельных генеалогических линий (если считать курганы семейными усыпальницами), так и с прекращением функционирования отдельных могильников.
Отдельные незначительные по высоте насыпи, сопровождаемые грунтовыми погребениями с внешней стороны рвов (на оз. Съезжем, в Залахтовье, в Лаоссина II), по всей вероятности, нужно рассматривать как незавершенные, «недосыпанные» в силу каких-то экстраординарных причин. В этом случае такого рода сооружения не свидетельствуют о возможных путях возникновения курганного обряда, а скорее маркируют финальную фазу в развитии конкретного могильника, по какой-то причине внезапно прекратившего свое функционирование.
Что же касается проблемы возникновения курганного обряда, в частности, в культуре длинных курганов, то ее решение нужно искать, очевидно, в событиях эпохи Великого переселения народов, вызвавшей серьезные подвижки населения и изменения в этнокультурной карте всей Европы, в т. ч. и в се степной зоне, где традиции возведения курганов насчитывали уже не одно тысячелетие. Серьезным аргументом в пользу перехода непосредственно к курганному обряду, без каких-либо промежуточных стадий, вызванного, вероятно, внешними импульсами, в т. ч, и с юго-востока, со стороны Волги и Камы, служат материалы раскопок А. Н. Башенькина на северо-восточной окраине территории распространения длинных курганов.
1 Аун М. Археологические памятники второй половины 1 тыс. н. э. на юго-востоке Эстонии. Автореферат канд. дис. Л., 1979. — С. 15—17. Аун М.Курганные могильники Восточной Эстонии во второй половине 1 тысячелетия нашей эры. Таллинн, 1980.
2 Аун М. Курганные могильники..., — С. 99.
4 Носов Е. Н. К вопросу о сложении погребального обряда длинных курпшоп. // КСИА, в. 179, 1981. — С. 11 — 17.
5 Седов В. В. Восточные славяне в VI—XIII вв. М., — С. 53.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции 7/93
Отправлено: 17.09.09 12:20. Заголовок: О судьбах традиции ..
О судьбах традиции сооружения сопок в северо-западной Руси: археологическая конкретика и культурные реалии
Н. И. Петров
В последнее время, в изучении круга проблем, связанных с монументальными культово-меморативно-погребальными сооружениями Северо-Западной Руси — сопками, наметились значительные изменения. Сопки справедливо рассматриваются В. Я. Конецким как погребальные памятники представителей социальной верхушки возводивших их коллективов. При этом, очевидно, что данные насыпи являлись одновременно своеобразными «языческими храмами», сакральными сооружениями. С другой стороны, С. Л. Кузьминым была отмечена неоднородность высоких погребальных насыпей Северо-Запада эпохи раннего средневековья; помимо собственно сопочной традиции был выделен особый пласт высоких погребальных сооружений соотносимый с так называемой «культурой псковско-боровичских курганов». Таким образом, были созданы возможности для проведения своеобразной «чистки» исходной источниковой базы. Термин «сопка», связываемый ныне большинством исследователей с традицией сооружения высоких погребальных насыпей, распространяющейся в VIII — XI вв. в Северо-Западной Руси из района северного Поволховья, отчасти утратил свою расплывчатость.
Однако, какие-либо качественные сдвиги в изучении процесса прекращения традиции сооружения сопок и появления новых типов погребальных памятников, относящихся к так называемому «древнерусскому времени», отсутствуют. В настоящее время, наиболее распространенными являются две точки зрения на эту проблему. Согласно одной из них (В. В. Седов), сопки сменяются на Северо-Западе круглыми курганами с кольцевыми каменными обкладками основания насыпи и погребениями по обряду трупосожжения. В дальнейшем, обряд трупосожжения вытесняется трупоположепие.м при сохранении традиции сооружения курганов. Заключительный этап развития погребальных традиций данного региона по В. В. Седову — жальничные захоронения. По мнению В. Я. Конецкого, жальники и грунтовые могильники с погребениями по обряду трупоположення приходят на смену сопкам непосредственно. Курганы с трупоположениями восходят, в своей основе, к погребальным насыпям «культуры исковско-боро-вичских длинных курганов» с погребениями по обряду трупосожжения.4 Следует отметить, что построение подобных схем можно проводить только в одном случае — если механизм функционирования в культуре всех перечисленных типов погребальных сооружений был более или менее одинаков. Однако, вряд ли мы имеем дело с такой ситуацией в отношении традиции возведения сопок и более поздних типов погребальных памятников. Выше уже было замечено, что помимо погребальных функций сопкам были присущи и некие сакральные, культовые функции. Подобная полифункционалыюсть безусловно связана с любым погребальным сооружением. По, если для древнерусских погребений по обряду трупоположения определенно характерна подчиненность сакральных функций погребальным (или их единство), то сакральные функции сопок представляются более автономными, самостоятельными по отношению к погребальным. Последнее утверждение можно проиллюстрировать наличием сопок, погребения в которых отсутствуют. Интерпретация подобных сооружений как кенотафов была бы неверной — сопки не являлись индивидуальными погребальными сооружениями; захоронения представителей социальной верхушки совершались в сопках неоднократно и не единовременно. Очевидно, что в сопках не содержащих погребений (но не отличающихся по своей общей конструктивной схеме от сопок, в которых выявлены трупосожжения) реализовалась исключительно их сакральная функция.
Возвращаясь к проблеме изучения процесса прекращения традиции возведения сопок, необходимо указать на то, что оно возможно лишь с учетом отмеченной выше специфики полуфункциональность данных сооружений. Очевидной представляется необходимость выявления динамики прекращения (или продолжения) действии функций сопок по отношению друг к другу и соотнесения этого процесса с появлением новых типов погребальных памятников. Подобная методика даст возможность вычленения набора вариантов рассматриваемого процесса, что, в свою очередь, будет являться инструментом интерпретации конкретных археологических материалов. В начале, однако, следует подробнее охарактеризовать выделенные выше функции сопок.
Погребальные функции. Интерпретация сопок как погребальных памятников представителей социальной верхушки прекрасно иллюстрируется материалами раскопок комплекса памятников в урочище Губинская Лука на р. Ловать. Выявленное здесь сосуществование двух погребальных традиций в рамках одного коллектива (сопка и «каменный круг») получает объяснение лишь при признании их различной «социальной приуроченности». «Каменный круг», при этом, соотносится с погребальной традицией рядовых членов данного коллектива.5 Существование представлений о социальной репрезентативности курганной погребальной насыпи подтверждает «Сага об Инглингах»: «Один ввел в своей стране те законы, которые были раньше у Асов. Он постановил, что всех умерших надо сжигать на костре вместе с их имуществом... А пепел надо бросать в море или зарывать в землю, а в память о знатных людях надо насыпать курган (разрядка моя — Н. П.), а по всем стоящим людям надо ставить надгробный камень. Этот обычай долго потом держался.6 Следует, однако, отметить, что"характер данной социальной верхушки общества мог быть различным — если, например, сопки комплекса археологических памятников в окрестностях пос. Любытино можно рассматривать как один из вариантов так называемых «дружинных курганов»; то множество подобных памятников в менее развитых в социальном отношении районах Северо-Западной Руси связаны с лидерами общественных структур иного облика.7 Попутно замечу, что наличие в сопке человеческих кальцинированных костей само по себе не является бесспорным свидетельством реализации погребальных функций данного сооружения. Здесь следует привести сведения Льва Диакона (вторая половина X в.): «И вот, когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили (несколько) грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра.» О жертвенном убийстве славянами младенцев свидетельствует и византийский автор VI в. Псевдо-Кесарий.8 Таким образом, не исключено, что какая-то часть захоронений в сопках связана с воплощением их сакральной (не погребальной) функции.
Варианты реализации погребальной функции сопок рассматривались мною ранее.9 Здесь лишь необходимо отметить, что прекращение совершения в сопках погребений по обряду трупосожжения отнюдь не свидетельствует о полном прекращении функционирования сопок как погребальных сооружений. Выявленные в ряде случаев впускные трупоположения, в том числе относящиеся к сравнительно раннему времени — XII—XIII вв. (например, сопка Косицкое-Ш — раскопки Н. Г. Богословского; сопка № 2 Пристань-Ш — раскопки С. Л. Кузьмина и др.), говорят о возможности позднейшего переосмысления погребальных функций сопок.
Сакральные функции. Самостоятельность сакральных функций сопок по отношению к погребальным была рассмотрена выше. Наличие сопок не содержащих погребений вообще позволяет, таким образом, допустить возможность их интерпретации в качестве святилищ, неких «сакральных центров» тех или иных социальных структур. Необходимо, однако, сделать здесь одну важную оговорку. В. Я. Конецкий, используя утверждение Д. С. Раевского о соотносимое™ погребальных памятников архаических обществ с моделью мироздания, полагает, что «в сопках эта идея получила яркое, хотя и не до конца ясное в деталях выражение10. Согласиться с подобным сопоставлением трудно. Точка зрения Д. С. Раевского сводится, в целом, к следующим положениям. Одной из основных функций мифологии в архаических обществах являлось моделирование мира, объясняющее его. С другой стороны, очевидна глобальная Mib фологизация всех сфер культуры, всех видов человеческой деятельности в обществах данного типа. Соотнесенность всех сторон жизни социума с мифологией позволяет Д. С. Раевскому видеть в любой семиотической системе (в том числе, и в «вещных» невербальных текстах) отражение мифологической модели мира." Однако, моделирование мира -=— одна из основных, но не единственная функция мифологии. Действительно, любая семиотическая система соотносится с мифологией в архаическом обществе, а значит, так или иначе, будет связана с моделью мира. По характер этой связи может быть различен. Последняя может быть результатом сознательного воплощения модели мироздания. Но вполне возможны ситуации, когда в основе рассматриваемой связи лежат совершенно иные принципы и исследуемая семиотическая система соотносится с моделью мира лишь постолько поскольку она связана с мифологией в целом. Последнее утверждение следует, пожалуй, прежде всего отнести к погребальным сооружениям и обряду, в основе которого лежит, как правило, стремление укрепить границу «жизнь-смерть», нарушенную смертью,12 а отнюдь не желание сознательного предметного воплощения модели мира. Следует также отметить, что знакомая система, воплощающая в себе мифологическую модель мира, могла функционировать в культуре в течение какого-то более или менее значительного отрезка времени лишь в том случае, если она была зрительно воспринимаемой (см., например, изображения на скандинавских «памятных камнях» V— XI вв.13) — архаическое мышление не знает абстракций. Отчасти это признает и Д. С. Раевский.14 Очевидно, таким образом, что даже сопка, функционировавшая исключительно как сакральное сооружение, не могла восприниматься в качестве семантического дубликата мифологической модели мироздания после того, как она была возведена. Отмечу, наконец, что интерпретация В. Я. Конецким некоторых элементов внутренней конструкции сопок как предметного воплощения определенных мифологических архетипов (вертикальный столб и центре насыпи — «мировое древо»), в свете изложенного выше и при отсутствии непосредственно относящихся к сопкам параллелей в вербальных текстах, представляется чрезвычайно слабо аргументированной. Внутренние детали конструкции сопок следует, видимо, рассматривать как предметное воплощение последовательности действий, необходимых, с точки зрения возводивших эти сооружения коллективов, для «нормального» функционирования сопок в качестве исключительно сакральных или сакрально-погребальных комплексов. Попытки конкретизировать сказанное означали бы вступление на путь культурологических реконструкций, лишенных аргументации. Объяснение же уникальности и неповторимости практически каждой, исследованной раскопками, сопки следует искать не в узколокальном характере представлений о структуре мира в эпоху средневековья,16 а в аналогичном характере традиционных верований этого времени в целом, отнюдь не являвшихся некоей единой языческой религией. Переходя к анализу вариантов прекращения традиции сооружения сопок и эволюции их функций, отмечу, что выделенные функции (погребальная и сакральная) ни в коем случае не дают оснований говорить о возможности возведения исключительно погребальных сооружений подобного типа (в связи с бесспорным наличием сопок-святилищ не содержащих погребений). Надо полагать, что сопки, являвшиеся местами захоронения представителен знати, действовали и как «сакральные центры» — сакрализация подобных памятников представляется вполне естественным и закономерным явлением.
Сопоставление вариантов прекращения или Продолжения действия функций сопок, как сакрально-погребальных сооружений, по отношению друг к другу (в динамике) дает возможность выделить, в свою очередь, три варианта прекращения традиции сооружения сопок:
1. Синхронное прекращение действия сакральных и погребальных функций сопки. Этот вариант прекращения сопочной традиции в силу его чрезвычайно «радикального» характера, видимо, следует связывать исключительно с воздействием «внешних сил» (представителей княжеской администрация) на традиционные верования населения Северо-Западной Руси, возводившего сопки. Возможность подобного воздействия княжеской администрации, «вмешивавшейся» в процесс христианизации Новгородской земли, очевидна. Проиллюстрировать данный вариант можно материалами исследования сопки № 2 в группе сопок 11 у д. Сковородка в бассейне р. Плюсса (раскопки С. Л. Кузьмина). Остатки трупосожжений па стороне ссыпались здесь в дубовый ящик, располагавшийся в центре площади (площадь — 2,5x2,5 м.) на вершине насыпи. В последствии, ящик был сброшен с первоначального места, очевидно, в результате преднамеренного действия, на край площадки. После этого сопка была практически сразу перекрыта слоем серого песка мощностью до 0,5 м., который и спас древесные остатки от разрушения. Сопка датируется по вещевому и керамическому материалам сер. X — нач. XI вв. (радиоуглеродная датировка ящика укладывается в интервал: последняя треть X — первая треть XI вв.).19 Насильственное пресечение погребальных функций сопки (сбрасывание ящика, последовавшее за этим перекрывание действовавшего погребального сооружения слоем песка) налицо. Судьбу данной сопки как сакрального сооружения определить гораздо сложнее. Дело в том, что выявление предметного (архсологизирован-иого) выражения сакральных функций сопок чрезвычайно затруднено, иногда — вообще невозможно. Те пли иные обрядовые действия, связанные с сопкой как с сакральным комплексом, могли в ряде случаев вообще не получать выражения, доступного для археологического изучения. Очевидно, в дан-пом случае этот вопрос необходимо решать не на «археологическом уровне». Видимо, учитывая тесную взаимосвязь сакральных и погребальных функций сопок, отмечавшуюся выше, следует предположить, что резкое пресечение погребальных функций рассматриваемой сопки представителями инородной социокультурной структуры повлекло за собой, по крайней мере, временное прекращение действия первоначальных (исходных) сакральных функций. (Нельзя исключать возможность их позднейшего переосмысления.). При этом, однако, сама сопка не уничтожается, хотя подобные случаи преднамеренного разрушения известны. Тем не менее, следует отметить, что такого рода ситуации (разрушение сопки и последующее появление погребального комплекса иного типа в другом месте) вполне могли иметь место, но их археологическое выявление чрезвычайно затруднено.
2. Прекращение действия сакральных функций сопки и продолжение ее функционирования как погребального сооружения. Этот вариант отразился в выявленных В. Я. Конецким случаях умышленного разрушения солок и начала функционирования на их месте грунтовых могильников с погребениями по обряду трупоположения XI—XIII вв. (Нередицкий, Деревяницкий, Шелгуновский могильники)20. Разрушение сопок здесь, как и в предыдущем варианте, надо полагать, связано с участием представителей княжеской администрации в процессе христианизации. Прекращение функционирования сопок как сакральных сооружений очевидно. Появление на их месте древнерусских грунтовых могильников свидетельствует о том, что погребальные функции, связанные в сознании населения с местом расположения-сопки, получили свое продолжение,' хотя, безусловно были переосмыслены. Следует все же отметить, что подобная ситуация занимает как бы пограничное положение между двумя выделенными вариантами прекращения традиции возведения сопок.
В качестве более яркой иллюстрации можно привести так называемую «каменную насыпь», исследованную Н. И. Платоновой у д. Удрай в верхнем Полужье. Здесь, па вершине естественного всхолмления (высотой около 1 м.), склоны которого были подрезаны и укреплены мощной кольцевой каменной крепидой, в течение какого-то времени было совершено 6 погребений по обряду трупоположения в грунтовых ямах (в том числе — в деревянных камерах). В дальнейшем, погребения перекрываются курганной насыпью (высотой около 1 м.), основание которой также укрепляется мощной каменной обкладкой. Инвентарь погребений (обломок клинка меча, бронзовый наконечник ножен меча, железная плеть с кольцом на конце, топорик-чекан с инкрустацией серебряными полосками, железные удила, бочонковидные гирьки, весы в бронзовом футляре, шпора каролингского типа с бронзовой инкрустацией, сломанный меч с клеймом рейнских мастерских и др.), относящийся к кон. Х(?) — первой половине XI вв., характеризует погребенных, по мнению Н. И. Платоновой, как «поверх-постно христианизированную местную знать, захороненную по особому престижному ритуалу».21 Множество деталей конструкции данного сооружения (прежде всего — мощная каменная обкладка основания), равно как и его монументальный облик в целом, ассоциируется с «сопочной архитектурой». Н. И. Платонова уже обращала внимание на это обстоятельство.22 Погребальный инвентарь безусловно говорит о принадлежности погребенных к социальной верхушке населения Северо-Западной Руси, однако, вряд ли следует видеть в них местную знать, как это делает Н. И. Платонова. Отмеченные выше элементы вещевого набора погребального инвентаря, традиция захоронения в деревянных камерах (уникальные для верхнего Полужья) позволяет считать погребенных представителями социальной структуры инородной по отношению к местному населению. Видимо, их появление в данном районе связано с процессами окняжения. Таким образом, в рассматриваемом случае мы имеем дело с продолжением действия погребальных функций сопок — для погребения представителей
инородной социокультурной группы возводится сооружение, по сути дела, являющееся сопкой. Однако, отмеченный выше статус погребенных (пришлая знать) и зафиксированный погребальный обряд свидетельствуют о произошедшем разрыве в понимании населением погребальных и сакральных функций сопок, некоем смысловом конфликте, в результате которого данное сооружение перестает быть носителем сакральных функций сопки.
К этому же варианту следует отнести и большую часть сопок, содержащих впускные трупоположения, относящиеся к сравнительно, раннему времени (XII—XIII вв.). В этой связи, любопытной представляется интерпретация А. Е. Мусиным трупоположения, впущенного в сопку у д. Косицкое в верхнем Полужье (Коснцкое-Ш, раскопки Ы. Г. Богословского). С данным погребением связана находка энколпиона XIII в., изготовленного в Южной Руси. По справедливому замечанию А. Е. Мусина «происхождение энколпиона может служить подтверждением мысли о социально-неполноправном характере погребенных древнерусского времени в памятниках предшествующих культур, в данном случае в связи со статусом Мигрантов, что весьма вероятно во второй половине XIII в. из-за оттока населения южнорусских земель после разорения их монголо-татарским нашествием».23 В целом, следует отметить, что совершение в сопке впускного погребения по обряду трупоположения, при безусловном захоронении основной массы умерших в древнерусскую эпоху в курганных, жалышчных п грунтовых могильниках, свидетельствует о несоответствии статуса погребенного общепринятым социокультурным стереотипам, причем несоответствии, вызывающем негативное отношение. Чрезвычайно интересными, в этом ключе, представляются сведения, связанные с местной устной традицией, о захоронении при сопке у д. Коровитчино на р. Ловать цыганки и утонувшего татарина24 и др. С подобными ситуациями безусловно связана характеристика сопок (равно как и других погребальных памятников Северо-Запада эпохи раннего средневековья) местной устной традицией как «нечистых» мест. Таким образом, здесь мы вновь сталкиваемся с продолжением функционирования сопок как погребальных сооружений, однако, при резком переосмыслении изначальных погребальных функций. При этом, очевидно, что характер данного переосмысления говорит о прекращении действия исходных сакральных функций сопки, тем более, что при совершении впускного захоронения но обряду трупоположения, как правило, разрушались погребения-трупосожжения в вершинах насыпей.
Не исключено, что ситуация в чем-то схожая с вариантом эволюции традиции сооружения сопок, прослеженным по материалам исследования комплекса памятников у д. Удрай, имела место в Волжско-Шошенском регионе. Здесь, в курганном могильнике древнерусского времени у д. Иворово Верхневолжской экспедицией ИА АН СССР (Д. А. Крайнов) в 1967 и 1973 гг. были исследованы два кургана вые. около 3 м. и дпам. около 15 м. с каменной обкладкой по основанию насыпи. Один из них (№ 2, 1967 г.) содержал погребение по обряду трупоположения в грунтовой яме в центре кургана, в белокаменном саркофаге, датирующееся XII в. Позднее, в уже насыпанный курган, в конце XII — начале XIII вв. было впущено женское погребение-трупоположение в деревянной колоде. В другом кургане (№ 2, 1973 г.) погребение по обряду трупоположения в грунтовой яме в берестяном гробовище было значительно повреждено грабительской ямой. Сохранившийся погребальный инвентарь позволяет датировать его вплоть до XIII в. включительно. На вершине кургана прослежен развал известняковых камней, вероятно оставшийся от располагавшегося здесь креста. Ряд характерных черт этих погребальных сооружений (высота, выделяющая их из основной массы курганов данного могильника, и, прежде всего, наличие саркофага в одном из них) безусловно свидетельствуют о принадлежности погребенных к числу знати. С другой стороны, некоторые признаки этих насыпей (высота и каменные обкладки основания курганов), но мнению П. Д. Малыгина, дают возможность охарактеризовать их как «сопковидные» и связать с эволюцией традиции возведения сопок.26 Если это действительно так, то исследованные курганы являются, но сути дела, своеобразным «сопочным оформлением» погребений представителей древнерусской знати по обряду трупоположения, что свидетельствует о продолжении действия погребальных функций сопок. Однако, расположение этих сооружений в составе синхронного им древнерусского курганного могильника и, следовательно, подчинение их общей пространственной структуре данного погребального комплекса, а также, принципиальное изменение характера погребального обряда свидетельствуют об отсутствии у данных курганов изначальных сакральных функций сопок. Однако, следует все же сделать одну важную оговорку: привлечения таких признаков как высота, насыпи и кольцевая каменная обкладка ее основания явно недостаточно для соотнесения этих курганов с традицией возведения сопок, тем более, что' памятники древнерусского времени, в целом, имеют в этом регионе четкую подоснову в «культуре длинных курганов».27 Таким образом, увязка высоких курганов Иворовского курганного могильника с традицией сооружения сопок (и, следовательно, соотнесение этих памятников с выделенным вариантом прекращения данной традиции) может вызывать справедливые возражения и нуждается в дополнительной аргументации.
3. Прекращение действия погребальных функций сопки и продолжение ее функционирования как сакрального сооружения. «Археологическое иллюстрирование» этого варианта чрезвычайно затруднено, в связи с «предметной невыразительностью» функционирования сопки как сакрального сооружения, отмечавшейся выше. Однако, в пользу возможности существования такого варианта прекращения традиции возведения сопок говорят как сама по себе специфика механизма функционирования сопок как сакральных (в том числе, и как исключительно сакральных) сооружений, так и фиксируемые археологическими исследованиями случаи бытования каких-то обрядов, связанных с сопками, в эпоху позднего средневековья. О подобных обрядах свидетельствуют, например, по мнению В. В. Милькова, находки фрагментов гончарной керамики XV—XVI вв. в заполнении рва, окружавшего основание исследованной им сопки у д. Хозюпино в бассейне р. Ловать. При этом, важно отметить, что впускных погребений по обряду трупоположения или их остатков в данной насыпи выявлено не было.28 Возможность существования подобного варианта прекращения традиции сооружения сопок подтверждается наличием полностью аналогичной ему ситуации, выявленной на материалах так называемых «древностей корелы». Исследования комплекса памятников VIII—XIV вв. у д. Ольховка (Лапинлахти; Карельский перешеек), в том числе «каменных куч» (раскопки А. Европеуса 1921 г., А. И. Саксы 1979—1980 гг.), свидетельствуют, как считает А. И. Сакса, о том, что подобные сооружения, функционировавшие первоначально как погребальные (исследованная А. Европеусом «каменная куча» содержала погребение-трупосожжение кон. VIII в.), в XIII—XIV вв. являлись носителями исключительно сакральных функций при массовом распространении в это время погребений по обряду трупоположения в грунтовой яме.29 Приведенная аналогия позволяет, в качестве довольно смелого предположения, допускать возможность возведения сопок как исключительно сакральных сооружений в начальный период распространения в Северо-Западной Руси обряда трупоположения.
Предлагаемый набор вариантов процесса прекращения традиции сооружения сопок позволяет с большей методической корректностью подойти к проблеме появления новых типов погребальных памятников в Северо-Западной Руси в XI—XII вв. Это, однако, — тема для отдельного исследования. Здесь лишь стоит отметить, что предпринимаемые попытки поиска неких общих «генеральных линий» развития погребальных традиций данного региона в эпоху раннего средневековья (В. В. Седов-, В. Я. Конецкий и др.) вряд ли правомерны. Возможно, что наиболее близко к решению данного круга проблем стоял Г. С. Лебедев, отмечавший, что «в каждом конкретном случае необходимо получить возможно полную картину развития культуры данного коллектива30. К сожалению, это верное замечание рассматривалось Г. С. Лебедевым лишь как возможная перспектива дальнейших исследований. Между тем, представляется, что именно «многовариантные» реконструкции могут наиболее полно и гибко отразить сложные многоуровневые историко-культурные процессы, каковым безусловно является процесс трансформации погребальной традиции. В заключение, отмечу, что выявленный набор вариантов прекращения традиции возведения сопок ни в коем случае нельзя считать окончательным. В перспективе возможно его расширение и структурное усложнение. Однако, на сегодняшний день выявленные варианты вполне позволяют интерпретировать имеющийся в наличии археологический материал, относящийся к данной проблематике.
1 Конецкий В. Я. Новгородские сопки и проблема этносоциального развития Приильменья в VIII—X вв. // Славяне. Этногенез и этническая история. (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 141—144.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции 7/93
Отправлено: 17.09.09 12:40. Заголовок: Горшки с железными о..
Горшки с железными обручами в древнерусских погребениях северо-запада
(К вопросу об одном «этноопределяющем признаке»)
В. Я. Конецкий, С. Е. Торопов
Сложение древнерусской народности и ее культуры на Северо-Западе представляло собой сложнейший процесс, в котором приняли участие различные этнические компоненты. Кроме славян, игравших определяющую роль, в этом участвовали финно-угры, балты и скандинавы. Определение роли и места каждого из этих этносов является одной из актуальнейших задач, стоящих перед исследователями Особый интерес в этом отношении представляет вклад скандинавов, роль которых из-за идеологического фактора долгое время не могла быть предметом объективного и беспристрастного изучения.
Скудность информации в письменных источниках по теме межэтнических отношений в эпоху раннего Средневековья выдвигает на первый план данные археологии ввиду их массовости и способности отражать региональные особенности этнокультурных процессов.
Этнические проблемы применительно к древнерусским погребальным памятникам Северо-Запада поднимались в работах археологов еще в конце XIX века. Но особый интерес к этим темам начал проявляться с 50-х годов нашего столетия после краха «теории стадиальности». В работах 50 -70-х годов исследователи пытались выделить археологические признаки, характерные для неславянского населения, которые, по их мнению, прежде всего отражались в специфике женских украшений и особенностях погребального обряда. При этом имели место и отдельные критические высказывания, не отрицавшие данного подхода в целом.
Уверенность в неограниченных возможностях археологии в сфере этнических определений базировалась, в конечном счете, на постулате о соответствии археологической культуры и этноса. В ходе дискуссии, развернувшейся в 60—70-е годы по проблемам выделения и интерпретации археологической культуры, стала очевидной неправомерность жесткого соотнесения данных понятий. В настоящее время не вызывает сомнений тот факт, что названные этнические признаки являются отнюдь не равноценными и отражают разные аспекты культурогенеза, который связан с этногенезом, но не тождественен ему.
Так, особенности ориентировки погребенных в отдельных случаях, видимо, могут свидетельствовать об участии автохтонов в формировании конкретных локальных групп древнерусского населения Северо-Запада, но лишь в их происхождении, а не этническом самосознании в XI—XIII вв.
Женские украшения отражают пути формирования культуры, свойственной населению более или менее обширных территорий, и мало что значат для выяснения этнической специфики их конкретных носителей.2
В целом, что касается вещевого инвентаря, следует дифференцировать предметы, которые могут быть объектом торговли, и бытовые вещи, которые изготавливаются для использования внутри определенных коллективов и скорее могут отражать конкретную этнокультурную традицию. В этой связи представляет интерес такая категория находок, как горшки, стянутые под венчиком железными обручами. Их рассмотрению и посвящена данная статья.
По мнению Л. А. Голубевой, появление этих предметов связано со скандинавской традицией приготовления пищи в котлах, подвешиваемых над огнем. «Горшок, окованный по венчику железным обручем, — пишет исследовательница, — употреблялся вместо котла для подвешивания над костром или очагом, что диктовалось условиями кочевой или походной жизни. Найденные первоначально в скандинавских погребениях с трупосожжениями, такие горшки появились и в финских погребениях Юго-Восточного Приладожья, исключительно в захоронениях мужчин».3 Конкретно, Голубева считает этот элемент культуры характерным для племени весь и придает ему значение этнического индикатора.4
Действительно, обычай приготовления пищи в котлах был чужд славянам. Но, к сожалению, реальные факты не позволяют согласиться с приведенной интерпретацией рассматриваемой категории предметов.
Количество подобных находок на Северо-Западе относительно невелико. Л. А. Голубева приводит конкретные сведения о погребениях с такими горшками в семи пунктах и вскользь упоминает еще о нескольких находках. Из их числа шесть связаны с Юго-Восточным Приладожьем, несколько отмечено на смежной территории бассейна Шексны и один, наиболее удаленный пункт, — в Тверском Поволжье. Подобное территориальное распределение находок, очевидно, не могло не сказаться на выводах автора. Говоря о причинах такой неравномерности, помимо всего прочего, мы должны учитывать диспропорцию в исследованности различных районов Северо-Запада.
Рис. 1. Карта распространения горшков с железными обручами
К настоящему времени количество раскопанных в Приладожье древнерусских курганов значительно превышает число исследованных погребальных памятников этого периода на более южных территориях, что в значительной мере связано со спецификой погребального обряда, выразившейся в почти полном отсутствии традиции сооружения курганов в центральных районах Новгородской земли. Тем не менее, за последние годы такие горшки были найдены в погребальных памятниках, расположенных в бассейнах Шексны, Верхней Волги, Меты, Плюссы и Мологи. Кроме того, один экземпляр, происходящий из дореволюционных раскопок курганов в Верхнем Поволжье, был обнаружен в фондах ГИМ. К настоящему времени мы располагаем следующими данными о находках рассматриваемой категории погребального инвентаря:
1. Балдино. Курган 22. Обломки гончарного сосуда и железный обруч «с петлей и крючком на концах» находились на очаге. Погребения не зафиксированы.5
2. Вахрушево. Курган 116. Гончарный горшок, стянутый по горлу железным обручем с крючком и петлей на концах и накрытый перевернутой сковородой, находился на очаге в центре кургана вместе с другим очажным инвентарем. Курган содержал пять погребений, из которых одно - трупоположение, сожжение коня и захоронение трех черепов. По мнению С. И. Кочкуркиной, одно из погребений является скандинавским.6
3. Леоново. Курган 111. Гончарный горшок, стянутый железным обручем, стоял в ногах костяка. Кроме названного, в насыпи зафиксированы еще два трупоположения и
очаг с бытовым инвентарем.7
4. Мергино. Курган 13. Опрокинутый вверх дном орнаментированный сосуд с железным обручем вокруг шейки стоял вблизи кострища с очажным инвентарем. Кроме того, зафиксированы три могильные ямы без погребений.8
5. Сязнига. Курган 1. Гончарный сосуд с железным обручем вокруг шейки находился в ногах женского погребения с височными кольцами и подвесками — монетами. Кроме того, курган содержал еще два мужских погребения и очаг с бытовым инвентарем.
Курган 2. Гончарный горшок с обручем на шейке находился на очаге в центре основания кургана вместе с другим бытовым инвентарем. В насыпи обнаружены мужское и женское погребения с богатым инвентарем и гончарными сосудами в ногах.9
6. Новая. Курган 2. Гончарный сосуд с железным обручем вокруг шейки находился в южной части насыпи, под дерном. В насыпи — женское погребение с погребальным инвентарем.10
7. Виногора. Курган 1. Фрагменты лепной керамики со следами железного обруча встречены в разных частях на сыпи. Сохранились останки трех трупоположений. Курган 4. Обломки гончарного сосуда со следами обруча обнаружены в различных частях насыпи. В основании кургана зафиксированы останки четырех разрушенных трупоположений."
8. Степанове Курган 8. Лепной горшок с железным обручем был помещен в ногах мужского костяка.12
9. Новинки. Лепные горшки с железным обручем по венчику находились в ногах трупоположений с западной ориентировкой. Погребальный инвентарь содержал височные кольца и серебро-стеклянные бусы.13 Судя по описанию, речь идет о четырех горшках.
10. Кривец. Лепной горшок с обручем зафиксирован в межкурганном пространстве, рядом с разрушенным женским погребением. Сопровождающий инвентарь: браслетообразные височные кольца, золотостеклянные бусы.14
11. Кабожа. Курган 48. Лепной сосуд с железным обручем по венчику стоял в ногах женского костяка. Всего расчищено девять погребений.15
12. Заручевье. Грунтовое погребение 4. Развалы двух горшков со следами железных обручей зафиксированы в ногах мужского костяка.16
13. Которск. Курган 4/2. Лепной горшок с железным обручем по венчику найден в ногах женского погребения с височными трехбусинными кольцами и золотосгеклянными бусинами
14. Бабково. Курган 92 (25). Горшок с железным обручем находился в ногах мужского костяка.18
15. Посады. Курган 2. Гончарный горшок с железным обручем находился в ногах женского (?) погребения. Обруч имел прямоугольное сечение, сохранившийся его конец был оформлен в виде крючка. В нашем каталоге не отражены два пункта, упоминаемые Л. А. Голубевой:
16 Окрестности г. Тихвина, где А. Колмогоровым в одном из курганов был найден горшок с железным обручем — из-за отсутствия точного описания и привязки.
17 Костино. В данном случае в комплексе вещей женского трупосожжения было обнаружено разомкнутое «кольцо из железа с крючком и петлей на концах». Однако исследователь ничего не пишет о находках керамики, что не дает возможности однозначно трактовать найденное железное кольцо как обруч от горшка.
Таким образом, к настоящему времени нам достоверно известно около двух десятков (минимум 19) сосудов, происходящих из шестнадцати пунктов. Указать более точное число невозможно, так как в некоторых случаях исследователи отмечали факты находок таких горшков, не называя их количество.
Датировка известных ныне комплексов не выходит за рамки X—XII вв., причем основная их масса, как справедливо отмечает Л. А. Голубева, приходится на XI в.22 При этом наиболее ранний из них (Вахрушево), содержавший, что следует подчеркнуть, гончарный сосуд, датируется исследователями X веком.
Что же представляет из себя рассматриваемая категория предметов? Это гончарные или лепные сосуды, единственным отличием которых от обычных горшков является наличие железного обруча под венчиком. Обручи чаще всего имеют плохую сохранность, и их описание, как правило, сводится лишь к констатации факта наличия этой детали. Но даже в тех случаях, когда обручи сохраняются хорошо, авторы раскопок обычно не идут далее краткого упоминания. Исключения составляют лишь Н. Е. Бранденбург, который описал способы соединения этих обручей посредством крючка на одном из концов и петли на другом,24 и А. Н. Хохлов, также отметивший наличие подобного крючка.25 Судя по публикациям, обручи могут иметь различное сечение (круглое, подквадратное или уплощенное).
Даже предварительное обращение к фактическому материалу показывает, что эти детали ни коим образом не могли выполнять тех функций, которые приписывает им Л. А. Голубева. Впрочем, исследовательница не утруждает себя аргументацией выводов, указывая лчшь на то, что иногда обручи имели петлю или крючок для подвешивания над очагом или костром. Но, как было сказано выше, крючок и петля служили лишь для соединения концов обруча. Если бы обруч применялся для подвешивания, то он должен был иметь, как минимум, еще одну петлю на диаметрально противоположной от места соединения концов стороне.
Против трактовки функционального назначения этих горшков по Голубевой как связанных с кочевым или охотничьим бытом, помимо отмеченных конструктивных особенностей, свидетельствует тот факт, что они встречаются не только в мужских, но и женских погребениях, причем последние даже преобладают.
Применительно к приладожским курганам с очагами их славянская (финская) принадлежность не вызывает сомнения у исследователей.
За пределами же Приладожья погребения, содержащие Горшки с обручами, ни по обряду, ни по инвентарю ничем не отличаются от обычных древнерусских, характерных для Северо-Запада. Обычно это погребения в могильных ямах, м in, реже, на горизонте, с горшками в ногах. Таким образом, рассматриваемый элемент культуры связан с различными погребальными традициями и, следовательно, этнической нагрузки не несет. Добавим, кстати, что в Скандинавии подобные находки вообще неизвестны.
Какую же функцию выполняли рассматриваемые железные обручи? На наш взгляд — са'мую утилитарную. Ими MI пли стягивать шейки треснувших горшков, удлинняя тем (ммым срок их службы. Факты, свидетельствующие в поль-iv указанной трактовки, отмечались исследователями. Так inpiuoK из кургана у д. Посады, описанный А. Н. Хохловьгм, имел на тулове «широкую трещину». По его мнению, «возможно, треснувший сосуд был отремонтирован — скреплен по венчику обручем».27 Четко видна трещина и на рисунке горшка из Сязниги.28 Функционально подобный способ ремонта сосудов, с использованием других материалов (бересты), хорошо известен по этнографическим данным в живой традиции буквально до недавнего времени.
Обручи явно могли использоваться и для профилактического укрепления сосудов. Использование бересты именно с такой целью отмечается в этнографической литературе.29 Как указывает Д. К- Зеленин: «Непрочные горшки с трещинами севернорусские оборачивают полосками бересты и называют их молостов, берестень».30
Может возникнуть вопрос: если рассматриваемый элемент носил чисто утилитарный, бытовой характер, то почему он встречается только в составе погребального инвентаря? Ответ здесь очевиден. Находки на поселениях целых сосудов или даже развалов in situ не столь уж массовы. Тем не менее случай фиксации горшка с обручем на поселении известен.
При раскопках на территории Затьмацкого посада в Твери в котловане постройки XII — начала XIII вв. были обнаружены два развала гончарных горшков, на венчике одного из которых зафиксированы остатки обруча.31 Помимо вышесказанного, значение данной находки заключается в том, что она происходит из города — среды, где сохранение иноэтничных архаических традиций просто невозможно, что лишний раз подчеркивает правомерность нашей интерпретации.
Таким образом, горшки с железными обручами безусловно не могут рассматриваться как «этноопределяюший» признак. Данная категория предметов представляется отличительным, хотя и не часто встречающимся, культурно-территориальным элементом древнерусской культуры Северо-Запада. Он возник в X веке, в период появления в сельской местности круговой керамики, дорогой и престижной в этот период, и был направлен, в конечном счете, на увеличение срока ее службы. В дальнейшем, как практичное изобретение, железные обручи иногда использовались и для укрепления лепных горшков в районах их массового бытования в XI веке, прежде всего, на востоке Новгородской земли.
И последнее, частное обстоятельство. В археологической литературе такие обручи иногда называются гривнами. Очевидно, причиной этого является ассоциативная связь с фактами находок шейных гривен, свободно одетых на погребальные урны в тех случаях, когда последние имели меньший диаметр. Такие находки отмечены для скандинавских погребений в Бирке и Гнездове.32 Но между собой эти явления никак не могут быть связаны. Рассмотренные обручи, исходя из их облика и конструкции, нельзя отождествлять с хорошо известными шейными гривнами. И кроме того, не было зафиксировано ни одного случая использования горшков с железными обручами в качестве погребальных урн.
1 Бранденбург Н. Е. Курганы Южного Приладожья // MAP. 1895. Т. 18. С. 153; Спицын А. А. Курганы С.-Петербургской губернии в раскопках Л. К. Ивановского // MAP. 1899. Т. 19 С. 6, 37; его же. Расселение древнерусских племен по археологическим данным // ЖМНП. 1899. Вып. VIII. С. 318—334; и др.
2 Конецкий В. Я. Об этнической проблематике в исследованиях древнерусских погребальных памятников Новгородской земли (по материалам Федовского могильника) // Тверской археологический сборник. Тверь, 1994. Вып. 1. С. 139, 143.
3 Голубева Л. А. Весь и славяне на Белоозере в X—XIII вв. М„ 1973. С. 49.
«Новгород и Новгородская Земля. История и археология». Материалы научной конференции
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума